Говорят, что любимый человек – это тот, с кем ты хочешь состариться. Естественно, Иван хотел состариться с бодрой и энергичной Танькой, а не сидеть возле Лизы, размышляя о бренности бытия и силе искусства. Это было ясно как день.
Приехав домой на каникулы, Иван твердо решил сделать Тане предложение, но в первую встречу промолчал, сам не зная почему. Промолчал и на следующий день, а на третьем свидании Таня со смехом призналась, что ее зовет замуж один серьезный человек. Дважды она уже отказывала, но он очень настойчив. Возможно, это была провокация, возможно, нет, просто Иван вдруг с ужасающей ясностью понял, что это неважно. Он как первый раз, будто во вспышке белого холодного света увидел Танькину комнату, обои в цветочек, трещину штукатурки на потолке, похожую на реку Нил, книжную полку со статуэтками и флакончиками духов, расставленными в строгом, известном одной лишь Тане порядке, и понял, что это чужое. И женщина, лежащая рядом с ним в кровати, тоже чужая, не плохая, не хорошая, а просто не его. Тогда он сказал «зовут – выходи», оделся и ушел.
Дойдя до метро, он из автомата позвонил Лизе, просто чтобы выразить свое почтение. Давно надо было это сделать, но Иван все откладывал. Незнакомый женский голос сказал ему, что Лиза здесь больше не живет, и понеслись короткие гудки.
«Неужели вышла замуж?» – подумал Иван с облегчением, но вечером отец рассказал, что после смерти родителей дела Лизы совсем расстроились. Незадолго до аварии Станислав Петрович закрутил какую-то мутную аферу, чтобы выбить для Лизы отдельную квартиру, в результате она оказалась прописана в общежитии своего мединститута, и, видимо, Горяинов на своем посту нажил больше врагов, чем друзей, потому что сироту грабили хоть и строго по закону, но с каким-то остервенением. Дача – служебная, квартира – тоже, а вы, девушка, где прописаны? В общежитии? Вот и следуйте туда. Хорошо хоть койку выделили, а то пришлось бы Лизе в машине ночевать, единственном наследстве родителей. Отец пытался защитить девушку, подключил все свои связи, но безуспешно.
Узнав об этом, Иван растерялся. Да, он ни в чем не виноват и ничего не должен, но сколько ни уговаривал себя, а в душе поселилось какое-то вязкое томительное чувство. Последний раз он испытывал подобное в шестом классе, когда отец водил его в музей Вооруженных сил. Тогда Иван увидел стенд с двумя фотографиями: на одной было изображено несколько мужчин, они стояли кругом и, казалось, дружески беседовали. Вокруг них простиралось пшеничное поле, солнце светило с ясного неба, колосья чуть пригибались, значит, дул небольшой ветерок. От снимка веяло миром и покоем, но, приглядевшись, можно было заметить, что мужчины одеты в немецкую форму, и только один – в брезентовый комбинезон. На втором снимке этот человек был один, крупным планом. Он стоял, глядя куда-то вдаль серьезно, но спокойно. Ветерок трепал его волосы, светлые, как пшеница, и по фотографии никак нельзя было понять, что она запечатлела последние минуты жизни этого человека и человек об этом знал. На стенде было написано, что это фотографии политрука, расстрелянного немцами в августе сорок первого. Имя его осталось неизвестным.
Иван знал, что такое была война для советского народа, но из музея тогда вышел как больной. Само его тело будто противилось тому, чтобы жить в мире, где возможны такие вещи. Где зло делается буднично и спокойно ясным летним днем, просто потому, что так положено.
Тогда он несколько дней ходил сам не свой, а потом как-то притерпелся, забыл, рана затянулась, и мир снова сделался хорошим, правильным и радостным местом.
Сейчас он снова увидел, что это не так, и, что еще хуже, понял, что зло не снаружи, а внутри человека, и в нем тоже оно есть, раз он не хочет выручить девушку из беды.
Следующим вечером Иван поехал в общежитие с тягостной мыслью, что хоть человек и сам делает свою судьбу, бросает ей вызов и преодолевает все препятствия, но есть высшие силы, которым приходится покоряться, несмотря на то что их, может быть, даже и не существует.
Пришлось долго ждать в грязноватом вестибюле, пока Лизу позовут. Иван заглядывался на хорошеньких студенток, и только обрадовался, что Лизы нет дома, а значит, не судьба, как она вышла к нему в синем платье в белый горошек и улыбнулась так, что Ивана проняло.
Они вышли на улицу, и не успели завернуть за угол, как Иван обнял ее и поцеловал, просто чтобы нельзя уже было передумать. Губы Лизы были нежные и неловкие.
Отец сказал: «Что ж, сын, это достойный поступок, я горжусь тобой», и все было решено. Свадьбу решили делать скромную, все же слишком мало времени прошло после смерти родителей. Регистрация в районном загсе, небольшой банкет у них дома да медовая неделька там же, благодаря тому что отец поехал погостить у фронтового приятеля на даче. Ивана такой сдержанный церемониал устраивал на сто процентов, но было немного неловко перед Лизой, которая, наверное, с детства мечтала о белом платье с фатой, цветах, «Волге» с обручальными кольцами на капоте и прочей дребедени. И можно было бы ей это устроить, во всяком случае, расписаться не в загсе, а во Дворце бракосочетаний. Да, там надо ждать три месяца, но у него есть обратный билет, а по военно-перевозочным документам обязаны зарегистрировать досрочно. И машину можно нанять, и всякое такое, но отец сказал, что не стоит размениваться на всякую мишуру. Они с мамой вообще расписались по дороге на работу, и ничего, жили душа в душу, а другие закатывают пиры на весь мир, едут в свадебное путешествие в Сочи, а через год разводятся.
У Лизы даже платье было не белое, а кремовое, чтобы потом носить по торжественным случаям.
Когда гости ушли, отец, прочувствованно благословив обоих, тоже отбыл к своему приятелю, они с Лизой остались одни, и только теперь Иван с пугающей ясностью понял, что ему предстоит. С Танькой секс был приятным и радостным занятием, веселой игрой, в которую оба играли на равных с одинаковым удовольствием. Сейчас его ждало что-то совершенно другое.
Он старался быть ласковым и пылким, но Лиза даже не разделась перед ним, так и осталась в ночной рубашке с оборочками. Она очень смущалась, он тоже робел, боялся ее потрогать в нужных местах, не сумел подготовить и от этого сделал, кажется, очень больно.
Потом он сидел в кухне и ждал, пока Лиза уберет следы своей невинности. Наверное, надо было как-то ее утешить, что-то сказать важное и хорошее, но на сердце было пусто, а фальшь она поймет. Он слышал шелест перестилаемых простыней, торопливые, какие-то виноватые шаги Лизы, шум воды в душе, и тосковал, будто сам потерял девственность. Он хотел вернуться в кровать и притвориться, будто уснул, но тут Лиза вышла из ванной, встала у него за спиной и положила руки ему на плечи. И случился один из редких моментов в человеческой жизни, когда по-настоящему понимаешь, что ты не один. Не сам по себе, не просто всплеск, а короткая нота вечной мелодии. Иван прижался щекой к Лизиной ладони, почувствовал твердую выпуклость новенького обручального кольца, понял, что сделал плохо, но правильно, и успокоился.
Лиза заикнулась о том, чтобы перевестись в Харьковский мединститут, но Иван не видел в этом смысла, ведь ему остался последний год, а там неизвестно, куда пошлют. На девяносто девять процентов туда, откуда до ближайшего института три дня на оленях. Так что какой смысл переводиться на год, а потом остаться одной в чужом городе? Пусть уж доучивается под крылышком отца, а он поскучает на казарменном положении, ничего, для военного человека это дело привычное.
