Она взглянула на часы. Только полдень, надо же, в каком хорошем темпе они идут. Во многом потому, что адвокатов нет, соответственно, нет и лишних вопросов к свидетелям. Если так и дальше будет, то вполне реально завершить процесс сегодня. А почему нет? Осталось опросить диспетчера да эксперта, выслушать подсудимых, потом будут прения, тоже, наверное, короткие, и вперед – в совещательную комнату, где можно сидеть хоть до утра. Гортензия Андреевна с Яной обещали позаботиться о детях. Ну да, зачем тянуть, продлевать агонию себе и подсудимым? Даст она им условно, и все, с плеч долой. Послушает эксперта, и если он не сумеет доказать, что экипаж вступил в сговор и нагло врет про показания топливомеров, то она даже запрет на профессиональную деятельность накладывать не будет. Оставит на усмотрение администрации и коллектива. Если там сочтут, что можно этим людям доверять жизни пассажиров, то и ради бога.
Да, так и поступит. А завтра прямо с утра позвонит доктору и договорится. Полтинник наготове в сумочке, в красивом конвертике.
От вернувшейся с перекура Марии Абрамовны так несло табаком, что Ирина распахнула форточку.
– Зачем этот фарс? – презрительно хмыкнула пушкинистка. – Говорильня эта, свидетели, то-се, когда мы прекрасно знаем, чем кончится. Время только тратить.
– Как же иначе? Ведь наш долг установить истину, – заметил Валерий Викторович.
– Истина нам спущена сверху, – у Марии Абрамовны оказался приятный басовитый смех курильщика, – так какой смысл устраивать спектакли? На кой черт все эти ритуальные действа? Честнее было бы как при Сталине, в три секунды бумажку подмахнули и разошлись, а теперь разыгрываем гуманизм, а по сути то же самое.
Ирина промолчала. В спектакле весь и смысл. В «принято единогласно» и в том, что власть прекрасно знает цену каждой поднятой руки. Именно в этом и состоит гарантия ее спокойствия, что народ ни во что не верит, а все равно играет в эти игры. Сегодня ты голосуешь на комсомольском собрании за все подряд, лишь бы не показаться белой вороной и не нажить себе неприятностей, а завтра выносишь приговор, который тебе сказали, потому что стадное чувство и мимикрия у тебя уже отлично натренированы. «Я знаю, что это глупо, бессмысленно и подло, но я буду это делать, потому что так делают все» – вот основной принцип советского человека, воспитанного в духе коллективизма.
Попов укоризненно покачал головой.
– Что вы на меня так смотрите? – огрызнулась пушкинистка. – Будто вас не инструктировали в вашей партийной организации! Что, скажете, нет?
– Естественно, наш парторг дал мне наставления, чтобы я наилучшим образом выполнил возложенную на меня задачу, – отчеканил атеист.
Ирине стало противно их слушать:
– Товарищи, если не хотите, чтобы я заявила вам отвод, считайте, что я ничего не слышала! Вы должны судить беспристрастно и непредвзято.
Мария Абрамовна снова засмеялась:
– Нет, не волнуйтесь, я проблем вам не создам. У меня защита докторской на носу и дочка в этом году поступает. Максимально непредвзято буду судить.
– А я иначе и не мыслю себе роль народного заседателя, – веско, как на лекции, заявил атеист.
– Вот и хорошо, – кивнула Ирина, думая, что интеллигенты бывают двух видов. Одни делают гадости стыдясь и мучительно страдая, а другие, напротив, выставляют свое свинство напоказ. Да, я сволочь, но я хотя бы понимаю, что делаю, и не обманываю ни себя, ни вас! Так что я даже, можно сказать, молодец! Осталось только понять, к какому виду принадлежит она сама.
Показав Марии Абрамовне чайные принадлежности, Ирина хотела выйти на набережную, но сквозь открытую дверь увидела, что возле чугунной решетки стоят пилоты вместе со своим экипажем. Сталкиваться с ними не хотелось, и Ирина направилась к черному ходу. Там, естественно, курил Бабкин. «Нет мне места на этой земле», – усмехнулась она и ретировалась.
Ослепленная предстоящим повышением, она не заметила, в какую загнала себя ловушку. Раньше, когда ее ломали на нужный приговор, на кону стояла только ее собственная карьера, а теперь, если она вдруг в остром приступе честности оправдает мужиков, то пустит под нож судьбу Павла Михайловича. И беда не в том, что он прекрасный начальник, хороший человек и наставник, а в том, что он доверился ей. Был выбор сразу сказать «нет», но она этого не сделала, ибо должность председателя суда застила ей все горизонты, и в погоне за повышением она забежала слишком далеко. Выход теперь только через подлость.
* * *
Гранкин сбегал в гастроном и принес мороженое в вафельных стаканчиках, держа их в своих больших ладонях. Надо было срочно есть, пока не растаяло.
Иван стоял, облокотившись о теплую ограду набережной, смотрел в темную воду, такую же, на которую они сели чуть меньше двух месяцев назад, ел мороженое и не хотел идти в тюрьму. Будто дразня, высоко в небе пролетел самолет, а еще выше истребитель вспахивал лазурь, оставляя за собой тонкий белый след.
Иван опустил взгляд и посмотрел на товарищей.
Зайцеву достался самый расплавившийся стаканчик, и он стремительно ел, чуть наклонившись вперед, чтобы не заляпать брюки. Гранкин с Павлом Степановичем с набитыми ртами проклинали следователей и судей, а Наташа стояла молча, улыбаясь натянуто, как на работе. Только сейчас, глядя на девушку, Иван сообразил, что после приводнения не думал о ней. Узнал от Зайцева, что Наташа летает с другим экипажем и чувствует себя хорошо, и успокоился. Ни разу не помечтал о счастливой жизни, хотя сейчас девушка нравится ему ничуть не меньше, чем раньше, и даже, кажется, стала еще красивее. Ножки так просто закачаешься. Поймав ее взгляд, Иван хотел улыбнуться, но передумал. Не надо. Он ничего не может дать девушке, а то, что она может дать ему, не принесет счастья им обоим.
Отвернувшись от Наташи, он заметил на крыльце суда дородного мужчину средних лет с импозантной седой шевелюрой, и вспомнил, что тот был в зале, а теперь смотрел на них строго и пристально, будто не нагляделся во время заседания. Интересно, кто это? Может, из КБ прислали проследить, что все идет по плану и пилотов виноватят надлежащим образом?
Впрочем, нет смысла об этом думать, отравляя себе последние минуты свободной жизни. Иван поднял лицо вверх, к солнцу. Самолет улетел, и след от истребителя терялся где-то в вышине.
Пора возвращаться на скамью подсудимых.
Лев Михайлович задержался у автомата, звонил жене, которая прилетела в Ленинград, но не смогла прийти на суд из-за высокого давления. «Вот так, – вздохнул Иван, – вроде договорились, что сын за отца не отвечает, а приговор все равно бьет по всей семье, особенно если семья дружная, а приговор несправедлив. У Зайцева супруга расхворалась, а у меня бог знает что еще будет. Может, зря я думал, что моим без меня лучше? Что Лиза привыкла одна, еще не значит, что ей это нравится… А Стасик как перенесет? Что ему скажут, почему папы нет? Он ведь умный парень, в сказку про Северный полюс не поверит… Будет он скучать или нет? Дедушка, наверное, совсем замучает его своей муштрой и бойкотами, пока меня не будет. Черт, черт, сколько я не сделал важных вещей, а теперь все, поздно, не исправить… Только сожалеть и каяться, отчего семье ни холодно ни жарко».
