Было ли то мимолетным озарением или же следствием цепочки интуитивных умозаключений, но Шимаэл вдруг понял, что сейчас произойдет. Он увидел будущее, и в следующий же миг оно навалилось на него всей своей многотонной тяжестью.
Ослепительная вспышка распорола воздух, и сияющее небесное древо устремилось вниз, стремительно ветвясь и разрастаясь. Словно призванное, как маяком, бликами, пляшущими на обагренном кровью лезвии, оно впилось в него, вытянувшись в лиловый столб, на мгновение соединивший небо и землю. И в центре этого сияния застыла Сейра, чей образ постепенно таял, растворяясь в чистом, первозданном свете.
И — темнота. Еще один временной ломтик, исполосованный отпечатавшимися на сетчатке желтыми и зелеными трещинами, сквозь которые виднелись медленно опадавшие тлеющие обрывки одежды.
— Сейра! — одними губами прошептал Шимаэл, и тут его настиг звук, который он даже не услышал, а почувствовал всем телом сразу. Хлесткий, упругий удар обрушился на него, выбив последние остатки воздуха из легких, подбросив вверх и швырнув на камни.
Глава 27
Шимаэл не мог сказать, как долго он пробыл без сознания. Он открыл глаза, но от этого ровным счетом ничего не изменилось, поскольку он лежал ничком, уткнувшись лицом в грязь. Дождь колотил его по спине, холодными ручейками стекая за шиворот. Пилот приподнял голову, но и это ему ничего не дало — в кромешной тьме, да еще и без очков разглядеть что-либо было совершенно невозможно. Шимаэл зашарил вокруг себя, пытаясь отыскать пропажу и попутно сообразив, что пистолет он также где-то посеял. Руки наткнулись на разорванный вещмешок, все содержимое которого, похоже, разбежалось по окрестностям. Проклятье!
Неожиданно почти над самым ухом он услышал леденящее кровь негромкое ворчание. Волки стояли прямо рядом ним! Но почему они до сих пор не набросились на него и не разорвали в клочья? Или же Шимаэл вырубился совсем ненадолго? Он закрутился на месте, лихорадочно нащупывая хоть что-то, что могло бы послужить ему оружием. Пальцы сомкнулись вокруг продолговатого металлического предмета. Аэрозольный баллончик! Один из тех, которыми Чак подкрашивал корпус челнока! А значит до корабля рукой подать! Один стремительный спурт — и дело в шляпе! Знать бы еще, в какой челнок стороне…
Кто-то прикоснулся к левой ноге Шимаэла, и он резко обернулся, выбросив вперед руку с баллончиком и машинально нажав на клапан. Остатки краски с шипением брызнули волку прямо в морду, и тот взвыл, катаясь по земле и судорожно скребя лапами по обожженным глазам. Его сородичи отпрянули назад, не решаясь атаковать снова. Сегодня охота у стаи явно не ладилась.
Увы, но этот залп был последним. Шипение перешло в астматическое сипение, а затем и в предсмертный хрип, который вскоре стих. Шимаэл наугад швырнул бесполезный более баллончик в темноту, и тот с тоскливым дребезжанием запрыгал по камням.
— Вот и все, — подумал Шимаэл, — финита. И смерть моя будет именно такой, как и было предсказано, от судьбы не уйти. Странно, но почему-то такой исход представляется мне вполне справедливым. Занятно…
Он тяжело осел на землю, и в его бок впилось что-то острое. Вытащив из-под себя непонятный плоский прямоугольный предмет, Шимаэл поднес его к глазам и, близоруко щурясь, попытался разглядеть, что же оказалось у него в руках…
За лесом полыхнула далекая молния, озарив все мертвенно-белым светом, и Шимаэл от неожиданности вскрикнул. Он даже зажмурился, но перед его глазами продолжали плясать тонкие черты строгого женского лица — полуприкрытые глаза, плотно сжатые губы, острые скулы и длинные развевающиеся волосы, пряди которых сплетались в огромную концентрическую паутину вокруг бледного лика своей хозяйки.
Этого Шимаэл вынести уже не смог. Он как-то по-звериному заскулил и повалился лицом в мох, до боли стискивая в руках резную деревянную рамку. Ну почему, почему та самая икона, которую он забрал из Храма, подвернулась ему именно здесь и сейчас?! Он уже не вспоминал слова «совпадение» и «случайность», понимая, что здесь все имеет свой скрытый смысл, но вот в чем он заключался на сей раз? Было ли то жестокой издевкой, прощальным поцелуем или же щепоткой пряностей, должной придать его смерти особый шарм и аромат? Шимаэл не знал, да это и не имело большого значения в момент, когда вся его жизнь стянулась в точку, готовую вот-вот окончательно обратиться в ничто.
В такие моменты все системы ценностей, в соответствии с которыми человек жил долгие годы, рассыпаются в пыль, и неожиданно значимыми становятся вещи, которые в другое время могли бы показаться нелепыми и даже смешными. Какой удивительной красотой наполняется последний луч закатного солнца! Какой глубокий смысл открывается в каждой капле дождя! И какой неподъемной тяжестью наваливается одно-единственное когда-то неосторожно оброненное слово.
Шимаэл не погружался в пучины теологических рассуждений, не строил нагромождения умозаключений, просто в его мозгу что-то беззвучно щелкнуло, и он все понял. Словно последний разряд молнии высветил какой-то темный закоулок его души, где вдруг обнаружилась давно забытая вещь которую он считал безвозвратно потерянной.
Он поверил. Как маленький ребенок, свято и искренне верящий в сказки, Шимаэл распахнул свое сердце, впустив в него Сиарну и внезапно обнаружив, как пуст и безжизнен был его дом до этого.
А еще он понял, что должен кое-что сделать. Что-то необычайно важное и, вместе с тем, абсолютно бессмысленное, как последний взмах крыла подлетевшей к огню бабочки. Он прижался лбом к холодному металлу иконы и еле слышно прошептал:
— Прости.
Одно-единственное короткое слово. Шесть букв, как шесть патронов, заряженных в барабан револьвера. Шесть смертельных ран, которые вспороли кокон его души, выплеснув ее, обнаженную и беспомощную, под обжигающий взор Высшего Суда. Суда собственной совести. И здесь, где вселенная сжалась до размеров одного дрожащего человечка, застыв каплей янтаря с ним внутри, Шимаэлу стало вдруг удивительно легко и свободно.
Он никогда не отличался словоохотливостью, обильно сдабривая свои речи едкой желчью, ни разу в жизни не исповедовался, да и слова-то такого не знал. Все переживания он предпочитал по-тихому заливать кислотой цинизма и спускить в унитаз, стараясь никогда больше к ним не возвращаться. Причиняя боль другим людям, он забывал о ранах на собственном сердце, и маска холодного безразличия с успехом заменяла ему лицо.
Но теперь, когда налетевший ураган сорвал ее к чертям и смыл прочь весь грим показного равнодушия, Шимаэл вдруг обнаружил, что кроме внешних декораций у него, по большому счету, ничего больше и не было. Он почувствовал себя голым, как выброшенный на свалку манекен. Он ничего уже не мог сделать, но он еще мог говорить. И он заговорил.
— Прости меня, Госпожа моя, Светлая Сиарна! Прости всех нас, жалких и ничтожных тварей у ног Твоих! Я знаю, что нет оправдания ни нам, ни проступкам нашим, ибо вершили их в здравом уме и по собственной воле. Но я взываю к милости Твоей, к доброте Твоей безграничной, позволь с миром упокоиться душам неразумных рабов Твоих! Пусть не раскаявшись приняли они смерть свою, но лишь потому, что не смогли объять умом и сердцем величие Твое. И, поскольку их уста уже сомкнуты навеки, я прошу Тебя от их имени — даруй им прощение, как любящие родители прощают несмышленых детей своих. Время не обратить назад, и того, что мы свершили, уже невозможно изменить. Но если есть хоть что-то, что я еще могу сделать, чтобы искупить нашу вину, загладить нанесенные нами раны, то я сделаю это!
