Моргаю и отворачиваюсь. Вся шея в Маринкиных слюнях, а я продолжаю палить на эту крашеную сороку. Она же — бомба замедленного действия. Хрен знает, что в следующую секунду выкинет. Я не привык кому бы то ни было доверять. И то, что эта чертова инфузория может где-то сболтнуть лишнего, меня реально беспокоит.
— Бойка, — стонет мне в ухо Довлатова. — Я тебя хочу, сейчас прям кончу… — шепчет томно, типа по секрету, и двигает бедрами, самостоятельно находя нужную точку воздействия между нашими телами.
Все лавочки вокруг нас завалены студентами, а она намеревается замаслить мне брюки. Ничего нового, но мне сегодня еще на тренировку тащиться. Не особо в кайф сверкать мотней блестящей, как после улиткотерапии.
— Отодвинь трусы, — грубо сжимаю ладонями сочную задницу и дергаю Маринку еще ниже.
Сам ее между ног трогать не хочу. Ладно брюки, руку влом марать.
— Ну, не здесь же, — возмущается Довлатова. Прям оскорбленная невинность. — Не на людях.
— Типа первый раз, — хмыкаю я и уворачиваюсь, не позволяя ей присосаться к своему рту. — У тебя провалы в цифрокоде? Помаду твою жрать не буду. Сколько раз повторять?
Маринка ведет по губам ладонью и обиженно их выпячивает.
— Почти всю на твоей шее оставила.
— Почти, да не всю. Сказал, выворачивает от этой химии. Не лезь.
Именно в этот момент центурион снова несется мимо нас. Только флага, мать ее, в руках не хватает. Несется, смотрит на меня и спотыкается на ровном, блядь, месте. Какой-то салага спасает ее от знакомства с тротуарной дорожкой, но я все равно ржу. Даже Маринку с ног скидываю. Она еще что-то бухтит о том, что все увидели ее трусы. Ну, будто кто-то еще не видел…
Поднимаюсь с лавочки, и часть римского стада разбегается. Только эта полоумная, кент, который ее поймал, и еще тройка дятлов замирают на месте. Я закладываю ладони в брюки и, ухмыляясь, медленно иду к ним. Пока достигаю цели, бьет по копытам оставшаяся часть Петросранской армии.
В окружении притихших наблюдателей, мы с выскочкой остаемся один на один.
Взгляды, как клинки, скрещиваем.
Слизистую и легкие забивает ее запах. Хрен пойми, каким макаром, но я уже знаю, что это именно ее запах. Вдыхаю и выдыхаю уже по-другому — тяжелее и громче. Жжет форточки, словно после часовой тренировки.
— Что же ты, Вареник, носишься, как электровеник? — тяну приглушенно, окидывая ее с ног до головы намеренно пошляцким взглядом. Так-то там смотреть нечего, но ей полезно кровь погонять. — Юбка дымится. Врубай сирену. Может, кто-то захочет тебя спасти, — демонстративно обвожу двор взглядом. — Хотя вряд ли. Даже твои дристуны не рискнут.
— А ты, братец, как я погляжу, не только остряк. Еще и рифмуешь!
— Я все могу, — снисходительно уверяю ее.
Она прищуривается. Я тоже.
— Моя юбка, по крайней мере, еще на мне, — бросает эта заноза, намекая на общипанную задницу Довлатовой. — Не хочу обижать твою девушку. Уверена, это твоя вина. Ведешь себя как животное, — чеканит каждое слово. Аж от зубов отскакивает. — Мерзко.
— Слушай, центурион, ты сцены не попутала? — надвигаюсь инстинктивно. Не собирался ведь к ней приближаться. Блядь, да я вообще не планировал к ней когда-либо подходить! Уперлась она мне… — Может, тебе табуретку подать? А то не вставляешь. Пищишь что-то, жонглируя словами, а будто из ямы. Дно называется, — выдыхаю, блядь, как Горыныч. Сам себя, черт возьми, удивляю. Когда так разогнался? И эта пучеглазая личинка вытягивается струной и таращится с таким видом, будто сейчас лопнет. Мне похрен, конечно. Добиваю, раз уж начал. — Днище, из которого тебе никогда не выбраться, сколько бы твоя мамочка не расчехляла ноги перед толстыми кошельками.
А потом происходит то, что иначе, как сдвиг в солнечной системе, не назовешь. Эта инфузория со своей орбиты срывается и, замахиваясь на мою, хлещет меня ладонью по роже. Хлещет и тут же с ебучим сожалением одергивает руку.
— Я не хотела тебя бить… — шелестит рвано.
Только у меня уже забрало падает. Глаза кровью заливает, когда в мозг заторможенно прокрадывается осознание — она меня ударила. Она, блядь, меня ударила. Никому никогда не позволял. Хватало этой хрени дома, чтобы мне еще какая-либо бычка за забором морду чистила.
И дело не в том, что пол-академии это видели. Хотя и в этом тоже… Сам факт того, что это произошло. Я даже заговорить не могу.
— Ты сам виноват, но… — остаток ее тарабарщины до меня не доходит.
«Ты же сам виноват. Не надо было меня злить. Только не вздумай в больнице чесать какую-то ерунду… Ты меня понял? Скажешь, что упал. Ты сам виноват…»
Только шагаю к ней, кто-то из своих с разбегу на спину заскакивает. Не пытаюсь разобраться, кто, разворачиваю плечи и скидываю. Выпрямиться не успеваю, налетает второй. Шею в захват берет и коленями бока затискивает.
— Стой, мать твою… — узнаю голос Чары. — Выдохни. Выдохни. Продышись. Это же девчонка!
И что с того, что девчонка? Именно ее я и хочу убить!
— Выдыхай, Бойка. Выдыхай.
Внутри что-то и правда сокращается. Сворачивает обратно раздутые мышцы. Возвращает на место кости. Только кровь, будто ее стало слишком много для моего организма, чтобы уместиться, в ускоренном режиме гудит по венам.
С этой чертовой сводной сестрой взглядами встречаюсь до того, как окончательно в человеческое обличие возвращаюсь.
Сначала с той же злобой ее сканирую. А потом… Наши взгляды еще раз сливаются, и меня какой-то кривой разряд рубит. Искры из тела вместе с дурью высекает.
Происходит что-то необъяснимое.
Не знаю, что это и как работает, но я смотрю на эту чертову сводную сестру, тяжело дышу и почему-то взгляд оторвать не могу. В груди каждую секунду новая точка вспыхивает. Тянется по всему периметру, как спутанная километровая гирлянда, пока не распаляет этот удушающий жар по всему телу.
— Уходи, — отгоняет Любомирову кто-то из наших. — Уноси ноги, идиотка.
Но она стоит. Стоит и, мать ее, просто смотрит на меня.
Позже осознаю, что я на тот момент тоже прекращаю сопротивляться и тупо застываю без движения. Смотрю на нее. Смотрю, и она смотрит в ответ.
