— Я… с тобой… никуда… не поеду… — слышу то, что и так помню.
Мне не нужно смотреть на экран, чтобы увидеть, как она стоит под дождем и трясется. Без моего на то влияния, то и дело из глубин памяти ее дрожащие губы лезут.
«Я… с тобой… никуда… не поеду…»
А потом глухую тишину кабинета заполняет тонкий, дрожащий и вместе с тем сильный голос, и у меня перехватывает дыхание. Едва справившись с этой ебучей фигней, сдавленно ржу, когда Тоха вытягивается и с издевкой припечатывает на грудь ладонь. Но в действительности мне ни хрена не смешно.
— Шатохин! — истерично орет деканша, но даже у нее не получается перекрыть назойливый бархатный колокольчик под кодовым земным прозвищем Центурион. Чертов ангел… — Прекрати это позерство!
— А я не могу! Нас ведь с детства учили: под гимн встаем, руку на сердце, и подпевать. Скажите спасибо, что я не пою. Иначе у вас точно случился бы эпилептический припадок.
— Просто прекрати!!!
— Это безусловный рефлекс. Слышали о таком? — уперто долбит этот клоун. — Пока она будет петь, я буду так стоять.
— Ну ты… — зло фыркает Ольшанская и, наконец, останавливает воспроизведение. Шлепнув по столу ладонями, поднимается, прежде чем объявить: — Мы с коллегами посовещались, и я приняла решение отстранить вашу пятерку от тренировок по баскетболу и… — внушительная пауза, во время которой у самой же деканши блудливый глаз дергается. — Бойко, Чарушин, Фильфиневич, Георгиев, Шатохин, — с очевидной неприязнью выговаривает наши фамилии. — Ваши заявки сняты с киберспортивного турнира!
Едва ее адский голос глохнет, в кабинете начинается откровенный кипиш.
— Что, блядь? Да кто вы, мать вашу, такие? — ору я.
Тоха закрывает лицо и дико горланит в ладони. Филя эксцентрично смахивает какие-то папки. Жора стучит по столу кулаками. Только Чара никаких действий не предпринимает.
— Сейчас же уймитесь! — имеет наглость повысить голос прыщ, который называет себя нашим куратором. — Мы слишком многое вам спускали! И все здесь понимают, что тому служило причиной. Но теперь… — тянет резину, пока я, с трудом контролируя дыхание, свирепо таращусь на него. — Я разговаривал с Ренатом Ильдаровичом. Он одобрил наши действия. Так что, ребята, не усугубляйте. Мне бы не хотелось отстранять вас еще и от занятий.
— Кто ты такой, чтобы брать на себя такие решения, а? — надвигаюсь на старика.
Чара, как обычно, хватает меня за плечи и оттаскивает в сторону.
— Спокуха, брат. Потом решим. Не сейчас.
А мне и его охота размазать. Все заебало! А если учесть реакцию отца… Кому-то точно недолго по земле ходить! Сцепляя зубы, яростно циркулирую воздух. Указывая пальцем на Франкенштейна, даю понять, что с ним еще не закончил, и, отпихивая всех, покидаю гребаный кабинет.
Как я могу ее не трогать, если меня на куски рвет? Даже время, что уходит на дорогу, не способно меня утихомирить. Грохочу входными дверями, взлетаю по лестнице и врываюсь в комнату к чертовой пищалке.
— Это ты придумала, а? — ору и стремительно приближаюсь к ее кровати. — Отвечай! Решила, таким путем тебе и твоим баранам что-то светит?
— Я не понимаю, чего ты разъяряешься… — шипит Центурион, выползая из-под одеяла и приземляясь аккурат передо мной.
А я сходу теряюсь от желания запихнуть ее обратно. Обратно вместе с собой.
Какого хрена она на меня так действует? Почему она?
Мелкая, противная, заносчивая, вездесущая, скучная заучка!
И до подбородка мне не доросла, а стоит и вымахивается. В глаза смотрит, будто это она меня убить готова. Если бы позволил, взобралась бы на руки и вцепилась. Долбаная кровососущая пиявка. Все из-за гребаного адреналина. С выбросом этого гормона всегда хочется секса, а рядом с Любомировой я его произвожу в немыслимых количествах, потому что… Она меня бесит!
— Не понимаешь, блядь?! К отцу ты ходила? Настучала? Слила меня с турнира, а теперь еще делаешь вид, что ни при чем?!
— Никого я не сливала! Ты просто идиот!
— А ты идиотка!
— И никому я не жаловалась! Ты идиот! Ты! — долбит мне в грудь пальцем.
Тут же перехватываю ее запястье. Резко дергаю в сторону. Почти не думаю о том, что причиняю боль. Почти.
Наклоняясь, приближаю к ее порозовевшему лицу свою пылающую рожу.
— Уверен, что ты и без меня хрен чего стоишь!
Хотел бы я сказать, что не ощущаю ее запаха и тепла ее дыхания. Только это, мать вашу, будет неправдой. Раньше в моменты злости не обратил бы на такое внимания. А сейчас впитываю и поглощаю. Мельчайшие детали и черточки замечаю. Каждый миллиметр. И взгляд этот — черный и огненный. Из-за него у меня все системы контроля трещат. Я сам по швам расхожусь.
— Да пошел ты! Пошел ты на этот хрен!
— Ты с кем, блядь, разговариваешь? А? — кладу ладонь Любомировой на шею и припечатываю ее к ближайшей стене. — Базар фильтруй, а то я тебя… — взгляд падает на ее губы, и все здравые мысли пропадают. Знаю ведь, что нельзя ее касаться. Помню, что ядовитая она. Заразная. Зудящая. Проблемная. И все равно снова думаю о том, чтобы ворваться в ее рот. В голове гудит и забивает все точки восприятия бешеной дезориентирующей пульсацией. Взять или не взять? Я не просто делаю выбор, я сражаюсь с собой. — Если бы не Чара, удавил бы, — выдаю совсем не то, о чем думаю.
Зажмуриваюсь и отступаю. Не дышу, пока не оказываюсь за дверью спальни.
19
Невыносимо смотреть на нее.
© Кирилл Бойко
Третий час ночи, а я все еще сижу за письменным столом. Не хочу ее рисовать, но как только берусь за карандаш, мозг отключается. Рисую, и облегчение какое-то размазывает. Изображаю ее такой, какой хотел бы видеть в реале — няшную и с торчащими сосками. Чтобы в рот мне заглядывала и соглашалась со всем, что скажу. Выполняла любое указание и каждое испорченное желание.
Зачем я это делаю? Почему не могу остановиться?
Я не знаю.
Добиваясь максимального сходства, с маниакальной тщательностью каждую черточку вывожу. Уделяю особое внимание деталям, которые раньше попросту не замечал. Старательно вырисовываю разрез ее глаз, изгиб бровей, идеальную форму губ.
