— Бедра — на меня, — велел он — Вот так, замечательно. Твой хозяин находит тебя действительно очень красивой, — добавил он и замолчал.
А я в это время начала потихоньку всхлипывать. Потом слезы уже ручьем полились по щекам. Мое тело было так плотно упаковано в корсет, сапоги, длинные перчатки, что мне казалось, будто я парю в невесомости. Наклонившись, он поцеловал мои груди, прикусывая и лаская языком соски там, где зажимами были прикреплены гирьки. Мои бедра инстинктивно раздвинулись ему навстречу. Я была готова упасть в его объятия.
— Да, моя драгоценная, — прошептал он мне на ухо и поцеловал в губы. Горячие, сильные пальцы высвободили мои груди из-под корсета. — А теперь встань! — приказал он, поднимая меня, — Повернись ко мне. Вот так. Пятки вместе. О, да ты плачешь, моя дорогая!
И сразу же комната превратилась в прекрасную страну чудес, состоящую из света и тени. Отблески огня за медным экраном, картины на стенах, гибкая фигура темноволосого мужчины, который следил за мной, сложив руки на груди, и почти шепотом отдавал мне команды:
— Да, а теперь кругом. Очень хорошо. Пятки вместе, всегда вместе. Подбородок поднять!
И наконец я ощутила на себе его руки. И я снова зарыдала, всхлипывая и захлебываясь слезами от переполнявших меня эмоций. Эти сильные руки, эти плечи, эта широкая грудь. Он обнял меня, прижимая к скользящему шелку халата, так что у меня заболели груди, а потом через тоненькие кожаные ремешки снова приник губами к моему рту. Мне казалось, что я вот-вот перельюсь через край. И уже больше не было сил сдерживаться.
О чем же я думала тогда, в ту первую ночь, после того как вес было кончено и я лежала рядом с ним, чувствуя, как покалывает и ноет у меня между ног?
Как описать те три последующих месяца? Бесконечные званые вечера и яростная близость с безымянными иностранными гостями, бесконечные марш-броски в сопровождении этой развязной, злобной, маленькой служанки с ее неумолимой хлопалкой, эти утренние пробежки по весеннему саду за хозяином, ехавшим верхом на любимом коне, а мир за стенами поместья кажется таким датским и призрачным, как в волшебной сказке. И это неотвратимое унижение, когда тебя наказывают слуги. Наказывают за малейшую провинность, неподчинение, недостаточную покорность, недостаточно явно выраженную готовность.
Было ли мне по-настоящему страшно? Возможно, в первое утро, когда я увидела дорожку для верховой езды и поняла, что мне придется бежать со связанными за спиной руками. Или когда впервые кухарка перекинула меня через колено, а я рыдала и кричала от обиды и несправедливости. Хотя не думаю, что мне было так уж страшно.
По-настоящему мне стало страшно, страшно до потери пульса, одним прекрасным утром в конце августа. Когда Жан Поль мерил шагами маленькую комнату при кухне, где я спала, и все говорил и говорил.
— Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Ты понимаешь, что это значит: он хочет оставить тебя еще на полгода. Ты представляешь, чего ты лишаешься, отказываясь от такого предложения? Лиза, посмотри на меня! Ты понимаешь?! — Жан Поль наклонился ко мне. сверля меня глазами: — Ты ведь осознаешь, что значит неволя типа этой? Думаешь, мне легко будет подыскать для тебя что-то подобное? А ведь ты в этом нуждаешься. Можешь даже не возражать. Это твоя мечта, твои сон. Ты что, хочешь проснуться? Не уверен, что смогу найти для тебя другое такое место, когда ты наконец опомнишься. Такое же роскошное заточение.
Только не надо красивых слов!
— Я сойду с ума, если не уеду. Я больше не хочу оставаться. Я тебе с самого начала говорила, мне надо быть в университете к осеннему семестру…
— Ты можешь отсрочить регистрацию. Можешь пропустить семестр. Представляешь себе, сколько желающих на твое место?
— Ну как ты не понимаешь! Я хочу убраться отсюда прямо сейчас. Это не моя жизнь. Я хочу сказать, не вся моя жизнь.
Уже через час мы ехали по направлению к Сан-Франциско. И как странно было снова чувствовать на себе одежду, сидеть выпрямившись, смотреть в окно лимузина.
Как мне показался город после всех этих месяцев? Каково мне было лежать на кровати в номере отеля, уставившись на телефонный аппарат? Две недели до начала семестра. Мое тело болело, извивалось, корчилось от пожирающего его пламени. Оргазм. Боль.
И вот в первый же вечер я, даже не удосужившись позвонить домой, лечу в Париж с полными карманами заработанных денег.
Я целыми днями, как в тумане, ходила из кафе в кафе на левом берегу Сены.
Я была потрясена и раздавлена шумом и столпотворением большого города, словно меня только что выпустили из сумасшедшего дома, из обитой войлоком палаты. Мое тело болело и жаждало хлопалки, хлыста, члена, спуска на тормозах, мучительного бремени постоянного внимания! Оргазм. Боль.
Два неудачных свидания со студентом из Сорбонны, ужин и ссора со старым американским другом, ужасающе скучный вечер пресного занятия любовью с американским бизнесменом, которого я подцепила в холле гостиницы сама не знаю зачем.
И длинный перелет домой, толпы студентов, бродящих по кампусу, накачанные наркотиками и идеями парни, остекленевшие глаза которых, похоже, даже не замечают загорелых девушек в футболках, надетых прямо на голое тело, разговоры о выпивке, сексе, революции, правах женщин в величайшей в мире общественной лаборатории.
А потому, оказавшись в одиночестве в номере отеля в Сан-Франциско и просидев несколько часов перед телефоном, я все же приняла неизбежное и позвонила.
— Да, — с энтузиазмом отозвался Жан Поль. — У меня есть именно то, что тебе надо. Не так богат, как предыдущий друг, но у него прекрасный особняк в викторианском стиле на Пасифик-Хейтс. Он сможет по достоинству оценить твой опыт. И он до ужаса строгий. Сколько продолжаются рождественские каникулы? Когда ты будешь готова поехать?
Может, это уже зависимость? Это не моя жизнь! Я студентка, молодая девушка. У меня есть определенные обязательства.
А потом был тот человек с Пасифик-Хейтс, да, а еще пара — молодой мужчина и женщина, оба очень умелые, они держали комнату на Рашн-Хилл исключительно для рабов. И еще две недели — «Жан Поль, только не дольше» — с прежним хозяином в его чудесном поместье.
И вот я сижу рядом с ним на его роскошной кровати под балдахином, ощущаю довольно чувствительные прикосновения его руки и слышу его голос:
— Знаешь, ты здорово сглупила, покинув меня. Жан Поль говорит, что я не должен на тебя давить. Но разве ты не видишь, что теряешь? Если хочешь, я даже могу отпускать тебя в университет. До тех пор пока ты будешь паинькой, как всегда. Я дам тебе все, что пожелаешь, до тех пор пока ты будешь преданной, как всегда.
Я только тихонько всхлипывала, а он все говорил и говорил.
— Ты нужна мне, — твердил он. — Мне необходимо тобой обладать, обладать всецело, заставить тебя почувствовать все, что ты можешь почувствовать. Господи, да если бы не мои понятия о чести и не врожденная деликатность, я никогда тебя отсюда не отпустил бы! Как ты не можешь понять: ведь это так волнующе — снова и снова открывать завесы, переходить черту. Я наряжу тебя для поездки в оперу, посажу тебя рядом в ложе, запретив разговаривать и шевелиться, а затем отвезу домой, свяжу и овладею тобой. Я заставил бы тебя каждый день бегать по саду. Обнаженной. Как только ты вернешься из университета… — «Я бы… Я бы… Я бы…» — Господи, ты ведь знаешь, что хочешь этого, хочешь принадлежать мне, ты действительно принадлежишь мне…
