Я ответил, что никакой: просто я слишком долго проучился в школе, получив образование истинного джентльмена и по три раза перечитав все самые лучшие книги. А вот фотографировать я действительно умел и по-настоящему любил.
Перед уходом мы заказали по чашке кофе, а потом пошли по Наполеон-авеню по направлению к Сент-Чарльз. Для Нового Орлеана ночь была просто замечательной не слишком жарко, на улице ни ветерка, просто прохладный воздух, которым приятно дышать.
Я еще раз повторил, что на свете нет лучшего города для прогулок. В Порт-о-Пренсе ты по колено утопаешь в грязи, а еще за тобой по пятам ходит орава ребятишек и надо заплатить одному, чтобы остальные от тебя отвязались; а в Каире песок забивается в глаза и волосы. А в Нью-Йорке то слишком жарко, то слишком холодно, и вообще — тебя могут ограбить на каждом углу. А в Риме все время приходится бежать. А в Сан-Франциско слишком гористая местность и гулять можно только по Маркет-стрит. А равнинная часть Беркли просто безобразна. А в Лондоне чересчур холодно, а Париж, вопреки расхожему мнению, не слишком-то гостеприимный: серый, сплошной бетон и слишком людно. Чего не скажешь о Новом Орлеане. Тротуары теплые, воздух словно шелковый, повсюду большие раскидистые деревья, под ветвями которых приятно гулять. И вообще, на Сент-Чарльз-авеню мы будем проходить мимо очень красивых домов.
— А как насчет Венеции? Что скажешь насчет прогулок по Венеции? — спросила она, прижавшись ко мне.
Тогда я повернулся и поцеловал ее, а она прошептала, что, возможно, через пару дней мы поедем в Венецию, но зачем об этом думать сейчас, когда нам так хорошо в Новом Орлеане.
— Ты серьезно? Мы что, можем уехать так надолго? — поинтересовался я, сопроводив вопрос очередным поцелуем.
— Мы вернемся, когда я скажу, если ты, конечно, захочешь.
Тогда я взял ее лицо в ладони и нежно поцеловал. Это и был мой ответ. Но потом я вдруг вспомнил, кто мы такие и откуда приехали, и здорово расстроился. Мне не нужен был ни один город мира, если ее там не было. И единственным городом мира, где я хотел быть вместе с ней. был именно этот.
Она положила мне руку на грудь и, слегка повиснув на мне, потащила меня вперед. Наконец мы вышли на Сент-Чарльз-авеню. Мимо нас прогромыхал трамвай, посветив нам цепочкой пустых окон. Его крыша была мокрой, и это напомнило мне о том, что где-то прошел дождь. Что с того? Дождь, как и все в этом городе, не мог быть помехой нашей прогулке.
— Ладно, итак ты стал фотографировать людей, лица Сан-Франциско, — сказала она. — Но как ты начал работать на «Тайм-Лайф»?
Я объяснил, что это вовсе не так трудно, как кажется, но если у тебя верный глаз, ты быстро учишься, тем более что деньги не имели для меня значения. Два года я делал снимки для заметок в «Пипл», снимал рок-концерты, даже звезд кино и писателей — жуткая скукотища, — постепенно изучал мастерство, осваивая все типы фотоаппаратов и занимаясь проявкой пленок в фотолаборатории. Но если работаешь для крупных журналов, то проявкой не занимаешься, а просто отсылаешь им пленку. А они там отбирают, что им подходит, и тогда остальное можно предложить кому-нибудь еще. Но это уже не так интересно.
К тому времени как мы дошли до Луизиана-авеню, мне удалось ее слегка разговорить, и она рассказала мне массу грустных и не слишком приятных вещей. Так, оказывается, у нее не было никакой другой жизни за пределами Клуба, а еще она четыре года провела в Беркли, точно во сне, в основном играя тайком в садомазо у Мартина в Сан-Франциско. Университет был для нее тем же, что и для меня: постоянным поиском уединенных мест для чтения.
Мне почему-то вдруг стало неловко, когда я понял, что она тоже бывала в Доме в Сан-Франциско, где меня впервые посвятили в садомазо, и что она знала Мартина. Причем не только знала, но и дружила с ним, работала на него и говорила о нем с уважением. Она знала расположение всех комнат в Доме, и мы немного поболтали об этом, а потом я перешел к более личным темам: где она жила в Беркли и как ее семья туда попала.
— Я не годилась для нормальной жизни, — сказала она. — И была просто отвратительным ребенком.
— Никогда ни от кого не слышал ничего подобного, — рассмеялся я, снова поцеловав ее.
— Я даже не знаю, каким должно быть детство, — продолжила она. — Когда я была совсем маленькой, у меня были темные, странные сексуальные фантазии. А еще я хотела, чтобы меня трогали. Я всегда считала, что детство — это просто жуть.
— Ну а потом, в Беркли? Со всем его либерализмом, свободой мысли и интеллектуализмом?
— Нет, для меня все было не так, — ответила она. — Только у Мартина я впервые ощутила интеллектуальную свободу.
Она размашисто шагала рядом со мной, и мы все шли и шли под сенью листвы, под уличными фонарями, мимо нарядных белых лестниц, низких металлических оград и кованых ворот.
Ее отец, старорежимный ирландский католик, сначала преподавал в колледже в Сен-Луисе, а затем — в иезуитском коттедже в Сан-Франциско. Ее мать была типичной хранительницей очага. Она сидела дома до тех пор, пока не вырастила четверых детей, и только потом пошла работать в публичную библиотеку в центре города. Они переехали в Беркли-Хиллз, когда Лиза была еще маленькой, потому что им нравился климат восточной части залива и они любили горы. Но все остальные районы Беркли они терпеть не могли.
Я знал улицу, на которой она жила, знал даже ее дом — большой и запущенный. Я сотни раз проезжал мимо и видел огни в окнах библиотеки в цокольном этаже.
Именно там ее папаша и читал Тейяра де Шардена, Мартена. Честертона
[4] и всех этих католических философов. Он предпочитал чтение разговорам, а об его грубости и холодности в семье слагали легенды. По ее словам, в вопросах секса он был ярым последователем учения Блаженного Августина и апостола святого Павла. Воздержание для него было идеалом. Хотя и недостижимым. В противном случае он стал бы священником. Хотя если снять всю эту красивую обертку из слов, то секс — это грязь. Гомосексуализм следует запретить. Даже поцелуи — смертельный грех.
Мать ее не осмеливалась перечить мужу. Она была членом всех церковных организаций, занималась благотворительностью, по воскресеньям готовила праздничные обеды независимо от того, были дома дети или нет. Младшая сестра Лизы чуть не стала девушкой месяца журнала «Плейбой», и это было семейной трагедией. Как заявил их отец, если он узнает, что одна из дочек сделает аборт или будет сниматься обнаженной для журнала, то он больше никогда в жизни не скажет ей ни слова.
Естественно, отец ничего не знал о Клубе. Он считал, что Лиза работает на частном курорте где-то на Карибах, где лечатся от различных недугов. Ха-ха-ха- Отец хотел, чтобы Лиза уволилась и вернулась домой. Ее старшая сестра вышла замуж за занудного богатого риелтора. Все девочки закончит католический колледж, и только Лиза нарушила это неписаное правило, заявив: либо она будет учиться в Калифорнийском университете, либо не будет учиться вовсе. Отец с презрением относился к книжкам, которые она читала, к докладам, которые она писала. В шестнадцать Лиза попробовала садомазо с одним студентом из Беркли. Оргазм она впервые испытала в восемь лет и считала себя моральным уродом.
