— Мы были, так сказать, чем-то вроде французских католиков из девятнадцатого века, — рассказывала Лиза. — Это своего рода внутренняя иммиграция. Если ты представляешь себе истовых католиков как простых туповатых людей, ну понимаешь, типа крестьян, которые в костелах читают розарии перед статуями святых, тогда ты не знаешь моего отца. Все, что он говорит, звучит очень весомо и до ужаса интеллектуально.
Таком вот органический пуританизм, такая вот смертная тоска. Но он был образованным, блестящим человеком, любителем искусства, заботился о том, чтобы дочери разбирались в живописи и музыке. В гостиной у них было большое пианино, а на стенах висели даже подлинники: гравюры Пикассо и Шагала. Отец Лизы еще много-много лет назад купил работы Миранды и Миро.
Когда младшей сестре исполнилось шесть, семья стала каждое лето ездить в Европу. В Риме они прожили целый год. Ее отец так хорошо знал латынь, что записи в дневнике вел только на этом языке.
Если бы отец узнал о Клубе и тайной жизни дочери, это наверняка убило бы его. Нет, о таком даже страшно подумать!
— И все же должна сказать, что он действительно одухотворенный человек, поистине разносторонняя личность. Я редко встречала людей, которые, как он, действительно жили бы в согласии с тем, во что верили. И, смешно сказать, я ведь тоже живу именно так: в согласии с тем, во что верю. Например, Клуб — это то, во что я верю. У меня своя философия секса. Господи, иногда мне так хочется с ним поделиться. У него есть сестры, ставшие монашками. Одна — монахиня ордена траппистов, а другая — кармелитка. Обе живут в монастыре. Я сказала бы отцу, что тоже в своем роде монахиня, поскольку живу верой. Ну, сам понимаешь, о чем я. Это своего рода шутка. Если хорошенько подумать, то, когда Гамлет сказал Офелии, чтобы та шла в монастырь, на самом деле он имел в виду публичный дом.
В ответ я лишь озадаченно кивнул. Ее рассказ меня напугал, и пока она говорила, я крепко прижимал ее к себе. У нее было такое восторженно напряженное и одновременно простодушное выражение лица. Мне нравилось, как она подробно описывала свое первое причастие, бегство к Мартину в Сан-Франциско, где только и начала жить по-настоящему.
Она еще не закончила свой рассказ, а мы уже начали обмениваться фактами.
Я, в свою очередь, поведал ей о своем отце, который был атеистом и верил только в сексуальную свободу. Я рассказал о том, как он отвез меня, еще подростка, в Лас-Вегас и подложил под проститутку, о том, как он сводил мою мать с ума, требуя, чтобы та посещала вместе с ним нудистские пляжи, о том, как она в результате добилась развода, что стало настоящей катастрофой, от которой ни один из нас так и не оправился. Моя мать преподавала игру ка фортепиано в Лос-Анджелесе, а еще была аккомпаниатором у преподавателя пения и постоянно сражалась с отцом за жалкое ежемесячное пособие в пятьсот баксов, так как едва сводила концы с концами. А вот отец был богат. Так же как, впрочем, и его дети, поскольку лед оставил деньги им. У матери же не было ничего.
Я страшно завелся, рассказывая об этом, а потому поспешил сменить тему. Перед отъездом в Клуб я выписал матери чек ка сто тысяч. И еще купил ей дом. У нее была масса друзей-геев, которых я на дух не переносил — такой вот сладенький парикмахерский тип мужчин. Мать сохранила следы былой красоты, но абсолютно не верила в себя.
Отец мой не хотел отдавать ей долю их общей собственности и бесконечно судился с ней, навечно похоронив дело в судах. Он был известным в Северной Калифорнии консерватором. Когда собирались вырубать реликтовые калифорнийские мамонтовые деревья, он приковал себя к одному из них. А еще он владел большим рестораном «Саусалито», парочкой недорогих отелей в Мендосино и Элке и акрами бесценной земли в графстве Марин. Кроме того, он активно участвовал в проектах ядерного разоружения. У него была самая большая коллекция порнографии за пределами Ватикана. И тем не менее он полагал, что садомазохизм — отклонение от нормы.
Тут мы с Лизой снова дружно расхохотались.
Отец считал, что это извращение, ребячество, разглагольствовал на тему Эроса и Танатоса и смертных грехов, а когда я рассказал ему о Клубе (мы как раз были на Ближнем Востоке), пообещал засадить меня в дурдом в Напе. Но не успел.
Еще до моего отъезда отец женился на двадцатилетней девчушке — полной кретинке.
— Но зачем ты рассказал ему о Клубе? — засмеялась Лиза. — Неужели ты посвящал его во все подробности своей сексуальной жизни?
— А почему бы и нет? Ведь это он стоял за дверью в том отеле в Лас-Вегасе, когда я трахал проститутку. Если хочешь знать, я рассказываю ему абсолютно все.
— Интересно, кем бы мы стали, если бы наши отцы оставили нас, когда мы были еще малышами?! — воскликнула Лиза.
Мы вышли на Вашингтон-авеню, затем срезали путь через Пиртания-стрит, чтобы проверить, открыт ли бар в «Коммандерз палас». Бар был открыт, и мы пропустили еще по паре кружечек пива, при этом продолжая обсуждать наших родителей и то, что они говорили нам о сексе, а еще массу всяких разных вещей, совершенно далеких от секса. У нас были одни и те же преподаватели в Беркли, мы читали одни и те же книги, смотрели одни и те же фильмы.
Она не имела ни малейшего представления, кем могла еще стать — мой вопрос поставил ее в тупик, — может быть, писательницей, хотя все это пустые мечты. Она в жизни ничего не писала, разве что сценарии садомазохистских игр.
Меня позабавил набор ее любимых книг, и я даже еще больше ее зауважал. Это были абсолютно мужские книги. Хемингуэй «И восходит солнце», Хьюберт Селби «Последний поворот на Бруклин» и Джон Ричи «Город ночи». И в то же время ей нравились «Сердце — одинокий охотник» Карсон Маккаллерс и «Трамвай «Желание»» Теннесси Уильямса. Другими словами, книги о сексуальных изгоях, потерянных людях.
Она кивнула, но здесь было нечто большее. Это вопрос энергии и стиля. Когда ей было плохо, она брала «Последний поворот на Бруклин» и читала вполголоса или историю «Тра-ля-ля», или «Королева умерла». Она знала текст так хорошо, что могла цитировать его. Это была поэзия тьмы, и она любила ее.
— Я скажу тебе, — начала Лиза, — что заставляло меня всю жизнь чувствовать себя уродцем. И дело вовсе не в том, что я уже в восемь лет испытала оргазм, или в том, что я подслушивала разговоры других ребятишек о том, как они удирали в Сан-Франциско, где их пороли в полутемной комнате. Нет, никто не сможет меня убедить, что в наше время нетрадиционный секс — это плохо. Я просто хочу сказать, что мне иногда кажется, будто у меня атрофирована какая-то часть мозга. Для меня нет отвратительных вещей. Я могу оправдать все, что делается с глубоким чувством, и когда люди говорят, что какие-то вещи их оскорбляют, я просто не понимаю, о чем это они.
Я был очарован Лизой. На фоне приглушенного освещения в баре ее лицо выглядело угловатым, голос звучал чуть хрипло, очень естественно, и для меня он был словно глоток родниковой воды.
Лиза заявила, что до отъезда из Нового Орлеана мы должны обязательно побывать на шоу трансвеститов на Бурбон-стрит, правда, жутко похабное, с одетыми в женское платье мужчинами, которые принимают гормоны и делают пластические операции, чтобы реально превратиться в женщин. Лиза просто обожала это шоу.
