— Ты, наверное, шутишь! — воскликнул я. — Меня в тот притон никакими коврижками не заманишь!
— О чем ты говоришь! — возмутилась она. — Эти люди отстаивают свои сексуальные взгляды и разыгрывают свои фантазии. Они лишь хотят быть не такими, как все.
— Да, но это просто притоны, дешевые заведения на потребу туристам. Интересно, как далеко ты можешь зайти? Особенно если вспомнить твой элегантный Клуб для избранных?
— Да какая разница! Ведь его элегантность — всего-навсего форма контроля. А я вот люблю дешевые заведения. Я начинаю чувствовать себя мужчиной, переодетым в женщину, и мне нравится наблюдать за ними.
От волнения Лиза вся дрожала, а потому я поспешил успокоить ее и согласился.
— Ничего не понимаю. — После двух кружек «Хайнекена», выпитых здесь, язык мой слегка заплетался. — Ты ведь заказывала билеты. Так почему было просто не сказать, куда мы направляемся?
— Потому. Во-первых, уже сказала. Во-вторых, ты сам заявил: «Ты, наверное, шутишь». И вообще, я вовсе не собираюсь диктовать тебе, что делать, и не пишу сценарий!
— Пошли отсюда, — предложил я.
Мы снова срезали путь и через двадцать минут уже топтались у ворот кладбища Лафайетт, обсуждая, стоит ли перелезть через ограду и прогуляться среди могил. Мне очень нравятся склепы с фронтонами и колоннами в греческом стиле, сломанными дверями и ржавыми гробами. Я уже собрался было перелезть через ограду, но потом подумал, что нас могут арестовать.
Тогда мы решили прогуляться по Гарден-Дистрикту.
Вот так мы и блуждали по улицам — от Сент-Чарльз до Магазин, любовались домами, построенными еще до войны между Севером и Югом, колоннами, белеющими при лунном свете, коваными перилами и необъятными старыми дубами.
На земле нет другого такого места с большими домами — реликтами прежних времен, чистыми и нарядными в сени спящих садов с темной листвой, сонную тишину которых нарушает лишь жужжание автоматической поливалки да журчание воды. Одни только подъездные дорожки — настоящее произведение искусства: выложенный «елочкой» кирпич, красный плитняк и цемент, вздыбившийся над корнями гигантских деревьев.
У Лизы здесь даже были любимые дома — дома, на которые она приходила смотреть во время отпуска, когда только читала и гуляла. И вот теперь мы снова здесь.
Мы обнаружили два дома с табличками «Продается» на ограде, и один из них нас заворожил: высокое здание в стиле греческого Возрождения, с коринфскими колоннами, с дверью, смещенной влево, двумя французскими окнами на фасаде и широкими ступеньками перед входом. Дом был темно-розовый с белым; кое-где краска уже успела выгореть, за исключением той части стен, что была увита виноградом. Вдоль забора росли старые магнолии. А за кирпичной стеной, видимо, был сад.
Мы долго стояли, прислонившись к воротам, и молча целовались. А потом я сказал, что мы просто обязаны купить этот дом. Мы будем жить там долго и счастливо, будем путешествовать вдвоем по всему миру, а затем возвращаться в свой дом. И вообще, дом достаточно большой, чтобы приглашать на торжественные обеды наши семьи из Калифорнии, устраивать сумасшедшие вечеринки для друзей, а я вполне мог бы устроить там фотостудию.
— А когда нам надоест Новый Орлеан, — сказал я, — мы полетим на пару недель в Нью-Йорк или в Клуб.
В ответ она неуверенно улыбнулась в темноте, обняв меня за шею.
— Запомни, это наш дом, — продолжил я. — Конечно, мы не сможем здесь жить первые два года, пока не кончится мой контракт с Клубом. Но не вижу причин, почему бы нам не внести залог прямо сейчас.
И мы пошли дальше, неторопливо и с удовольствием целуясь. Делали пару шагов и, прислонившись к дереву, целовались. Я вконец испортил ее прическу, растрепав волосы. Помада на ее губах окончательно размазалась. Потом, улучив момент, я залез к ней под юбку и потрогал мягкое, горячее и влажное местечко между ног, и мне захотелось овладеть ею прямо здесь, не сходя с места.
В результате мы с трудом добрались до Джексон-авеню, где в отеле «Поншартрен» еще работал бар, и пропустили по паре стаканчиков. Дальше мы идти не захотели — нам не понравились грязные окрестности, — а потому мы взяли такси и вернулись в центр. Время от времени у меня возникал страх, что все это вот-вот закончится, и тогда я прижимал ее к себе еще крепче и снова целовал.
Эти жуткие притоны на Бурбон-стрит, слава богу, уже благополучно закрылись!
В три часа ночи, когда мы зашли в какое-то вполне приличное заведение с деревянными столами в саду под фонарями, мы впервые довольно серьезно поцапались. Я знал, что здорово перебрал и лучше бы мне заткнуться, но разговор зашел о фильме Луи Маля «Прелестное дитя», о старейшем квартале красных фонарей в Новом Орлеане. Я терпеть не мог этот фильм, а она считала его шедевром. Там Брук Шилдс играла малолетнюю проститутку, Кейт Каррадайн — фотографа Беллока, а Сьюзан Сарандон — мать Брук, и, по моему мнению, фильм был полный отстой.
— Не смей называть меня идиоткой только потому, что мне нравится фильм, которого ты просто не понял! — возмутилась она.
Заикаясь, я попытался ей объяснить, что вовсе не считаю ее идиоткой. Тогда она заявила, будто я сказал, что всякий, кому нравится такое барахло, полный идиот. Разве я такое говорил?
Я выпил еще виски с содовой и начал красиво вещать о том, что фильм фальшивый от начала и до конца и никакой идеи в себе не несет, но она перебила меня, объяснив, что речь опять идет о сексуальных изгоях, что это кино о женщинах-проститутках и о том, как они живут, как они любят и как тяжело день за днем влачить такое существование, будучи вне закона. Это фильм о цветах, пробивающихся сквозь асфальт; о том, что жизнь — она везде жизнь.
И тут вдруг до меня начало доходить, что она пытается мне втолковать. Она понимала, что чувствует фотограф Беллок, влюбленный в малолетнюю проститутку (герой Кейта Каррадайна, влюбленный в героиню Брук Шилдс), и каково ему было, когда в конце фильма его все покинули, но лучшей сценой, по ее мнению, была та, где шлюха, которую играла Сьюзан Сарандон, нянчила ребенка на кухне борделя.
Она все говорила и говорила. Она говорила: ты не можешь заставить людей заткнуться и умереть только потому, что они сексуальные изгои; тебе в жизни не понять, что такое Клуб и зачем он нужен; ты только и видел, что богатых людей, сидящих у бассейна; у тебя полно денег, чтобы поехать туда, быть молодым и красивым… Однако идея совсем в другом, идея в том, что любой может приехать в Клуб и разыграть свои сексуальные фантазии. И ты тоже мог! Тоже мог! Тоже мог!
Рабам вовсе не обязательно быть богатыми, а если ты недостаточно красив, чтобы быть рабом, то можешь стать хэндлером или инструктором. Надо только верить в идею Клуба — и ты попадешь в мир фантазий. И вообще, люди даже не представляют себе, что происходил Клубе, так как многие члены не афишируют тою, что хотят, чтобы над ними доминировали и чтобы рабы их наказывали. Вот так-то. Поэтому большинство рабов знают, как при необходимости исполнять доминирующую роль. И вообще, свободы там намного больше, чем кажется на первый взгляд. Глаза у Лизы потемнели, лицо осунулось, и она говорила почти скороговоркой, а потом заплакала, когда я сказал:
