Она подробно рассказала мне о том, как задумывался и создавался Клуб. С самого начала у них было двое инвесторов, и к концу первого года проект окупился с лихвой. А теперь они даже не в состоянии удовлетворить все заявки на членство и могут позволить себе выбирать. Рассказала она и о трех клубах, во всем подражающих им: в Голландии, где все происходит только в закрытом помещении, в Америке, в Калифорнии, и, наконец, в Дании, в Копенгагене.
Она постоянно получает выгодные предложения перейти в другое место с более высоким окладом и сейчас, с учетом дивидендов, имеет полмиллиона в год, причем из них не тратит ни цента, если только во время отпуска. Так что деньги для нее не проблема.
Я же поведал ей о своих спортивных увлечениях, о том, как чуть было не разбился в Техасе на сверхлегком самолете, а еще о том, как в течение двух зим спускался на лыжах с самых опасных трасс.
Я ненавидел это в себе, всегда ненавидел и испытывал отвращение ко всем, кого встречал во время подобных эскапад, так как чувствовал, что играю чужую роль. А потому мне было гораздо приятнее снимать людей, ныряющих со скал в Мексике, чем нырять самому. Думаю, именно потому я и заинтересовался фотографией. Это стало для меня своеобразным выходом.
Но была и обратная сторона медали. Я брался за все военные репортажи для «Тайм-Лайф». Работал фрилансером для двух калифорнийских газет. Книга о Бейруте отняла у меня девять месяцев жизни, причем ничего страшного в Бейруте со мной не случилось, но я смотрел в лицо смерти и в Никарагуа, и в Сальвадоре. В Сальвадоре я, можно сказать, был на волосок от смерти. И тот случай в Сальвадоре заставил меня притормозить и задуматься.
Но больше всего меня удивило то, что она была в курсе всего, происходившего в мире. Она, конечно, не знала подробностей, но имела, например, представление о религиозных противоречиях в Бейруте. Я хочу сказать, в отличие от большинства людей, она умела читать между строк ежедневных газет.
Было уже два часа дня, и нам следовало поторопиться, чтобы попасть на речной круиз. День выдался на редкость удачный: по небу быстро плыли редкие облака — такие я видел только в Луизиане — и ярко светило солнце. Кроме того, пароход был полупустым.
Мы стояли на верхней палубе, облокотившись о поручни, и смотрели на проплывающий мимо город, но постепенно пейзаж стал более индустриальным и довольно однообразным, а потому мы просто уселись на скамейку, подставив лицо легкому ветерку, и с удовольствием пропустили по стаканчику.
Стыдно признаться, но я обожаю подобные поездки на старом пароходе, какими бы скучными они на первый взгляд ни казались. Мне нравилось плыть по Миссисипи: ни одна река в мире, за исключением разве что Нила, не вызывает в моей душе такого глубокого чувства.
Она тоже была в Египте. Два года назад, во время рождественских каникул. Поняв, что не выдержит еще одно Рождество в кругу семьи, она две недели провела в Луксоре. А потому прекрасно поняла, что я имел в виду, сравнивая Миссисипи с Нилом, так как каждый раз, оказываясь на берегу реки, она думала: «Я на Ниле». Причем любая река, будь то Арно, Темза или Тибр, рождала у Лизы ощущение, будто она прикасается к истории.
— Ты должен мне рассказать о том случае в Сальвадоре, когда тебя чуть не убили. И что ты имел в виду, говоря: «Это заставило меня задуматься», — вдруг резко сменила тему Лиза.
На ее лице снова появилось уже знакомое мне напряженное и в то же время невинное выражение, совсем как тогда, прошлой ночью, когда мы делились самым сокровенным. Когда Лиза начинала о чем-то говорить, она резко менялась и совсем не вписывалась в мое представление о роковой женщине. Наверное, у меня весьма извращенное представление о женщинах. Я лишь хочу сказать, что Лиза, оставаясь привлекательной, утрачивала свою сексуальность. И я понял, что, наоборот, нахожу это чрезвычайно сексуальным.
— О таком обычно не пишут в газетах, — заметил я. — Ничего особенного не произошло. Действительно ничего.
Но правда состояла в том, что я не хотел описывать тот случай, восстанавливать в памяти минуты страшного напряжения, не хотел оживлять прошлое.
— Я был в Сальвадоре еще с одним репортером, и мы задержались после комендантского часа. Нас остановили и чуть было не убили. И мы знали, что чудом избежали смерти.
Я вдруг вспомнил это отвратительное чувство безнадежности, не оставлявшее меня даже через шесть недель после того, как я выбрался из Сальвадора, ощущение бессмысленности бытия и терзавшее меня отчаяние.
— Не понимаю, о чем только мы тогда думали. Вероятно, вообразили себе, что сидим в кафе на Телеграф-авеню в Беркли и говорим о марксизме, правительстве и вообще обо всем этом дерьме, о котором обычно толкуют либералы в Беркли. Я просто хочу сказать, что мы потеряли бдительность, поскольку никто не мог причинить нам зла в чужой стране, и вообще — это была не наша война. Ну вот, мы возвращались в отель, и в темноте нас вдруг остановили двое парней, точно не знаю даже, кто такие: национальная гвардия или головорезы из эскадронов смерти, — но точно знаю, что тот парень, сальвадорец, с которым мы проговорили всю ночь, испугался до мокрых штанов. Мы, конечно, предъявили наши удостоверения личности и все такое, но поняли, что никто не собирается нас отпускать. Я хочу сказать, что тот парнишка с винтовкой М-шестнадцать просто стоял и смотрел на нас. И, черт, было ясно как день, что он думает о том, чтобы нас пристрелить.
Нет, у меня не было ни малейшего желания вспоминать тот жуткий момент, вспоминать запах смерти, ощущение полной беспомощности, когда не знаешь, что делать: идти, говорить, стоять смирно — и когда даже изменение мимики может стать фатальным. А потом ярость, холодная ярость как следствие собственной беспомощности.
— Ну, словом, — продолжил я, достав очередную сигарету, — он сцепился со своим напарником, но, правда, продолжал держать нас на мушке. А потом что-то изменилось. Вроде как за ними приехал грузовик. Тогда они оба посмотрели на нас, а мы стояли столбом, точно замороженные. — Я зажег сигарету и горько улыбнулся. — Все это продолжалось не более двух секунд, и мы догадывались, о чем они думают: пристрелить нас или не стоит. Я до сих пор не знаю, почему они нас тогда не убили. Сальвадорца они забрали с собой. Затолкнули в грузовик, и мы не смогли им помешать. А ведь в тот вечер мы были в доме его матери. Допоздна говорили о политике. И мы ничего не сделали.
— Господи, — судорожно сглотнув, прошептала она. — Они что, убили его?
— Да, убили. Но мы узнали об этом уже в Калифорнии.
Лиза что-то тихо пробормотала. Может, молилась, а может, посылала проклятия.
— Вот такие дела, — произнес я. — И знаешь, мы ведь даже не стали спорить с ними.
Именно поэтому я и не хотел говорить об этом, нет, не хотел, совершенно не хотел.
— Но ты же не думаешь, что вы должны были начать с ними спорить… — сказала она.
— Не знаю, что мы должны были, а что нет, — покачал я головой. — Конечно, если бы у нас была М-шестнадцать, все могло обернуться по-другому. — Я затянулся, выпустив кольцо сизого дыма, сигарета показалась мне безвкусной. — И тогда мы, на хрен, тут же сделали ноги из Сальвадора.
