— И после этого ты начал задумываться, — кивнула она.
— Ну, первую неделю или типа того я просто рассказывал всем нашу историю. Я снова и снова прокручивал ее в уме, размышляя над тем, а что, если бы тот парень пустил в ход свою М-шестнадцать и мы стали бы еще одной парочкой мертвых американских репортеров. Крошечная заметка в «Нью-Йорк таймс» — и все. У меня было ощущение, будто все это происходит снова и снова, словно какая-то долбаная пленка прокручивается в голове. Я не мог избавиться от наваждения.
— Понятно, — отозвалась она.
— И мне стало ясно одно: я слишком увлекся опасными вещами, ездил по всем горячим точкам, словно это была всего-навсего прогулка по Диснейленду, сам выбивал себе туда командировки и абсолютно не понимал, что делал. Я использовал этих людей. Использовал их войны. Использовал все, что происходило.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Солнышко, да мне ведь было наплевать на них. Пустая болтовня. Болтовня либерала из Беркли. А внутри был цирк с тремя аренами…
— Неужели тебе было наплевать на них… на тех людей? Я имею в виду «Бейрут. Двадцать четыре часа».
— О нет, конечно, не наплевать. Я волновался за них. Они рвали мне душу на части. Я хочу сказать, что не просто тупо снимал все происходящее, словно это ничего не значило для меня. Ужас ситуации в том и состоит, что фотографии все абстрагируют, снимают накал, остроту. Фотоаппарат не способен охватить общую картину. Для этого нужна видеокамера. Но если копнуть поглубже, мне, в сущности, было плевать. Я не собирался вмешиваться в ход событий. Я точно катался на американских горках. Осиливал крутой спуск. И, честно говоря, в глубине души был рад тому, что существуют войны. Только так я мог на собственной шкуре испытать, что такое насилие и страдания. И это правда!
Она долго смотрела на меня, потом медленно кивнула.
— Да, ты понимаешь, — сказал я. — Это все равно что стоять у грузовика в Лагуна-Сека и думать: если произойдет автокатастрофа, то я увижу все собственными глазами.
— Да, я понимаю, — отозвалась она.
— Но даже этого мне было мало, — продолжил я. — Я чуть было не ввязался в ту войну. И не потому что она меня особо волновала или я считал, что могу изменить наш мир. Нет, для меня все это было вроде официальной лицензии… лицензии делать запретные вещи.
— Целовать людей…
— Да, может быть, Именно это крутилось у меня в голове. Война как спорт. На самом деле не важно, что за причина, важно одно: те, по другую сторону, не должны быть хорошими парнями в нашем, либеральном понимании. Но даже и это, в конце концов, не имело значения. Воевать за Израиль, воевать в Сальвадоре. Какая, на хрен, разница! — пожал я плечами. — Нужен только повод, любой повод!
Она снова кивнула, словно обдумывая сказанное.
— Представь, что ты парень примерно моего возраста и кто-то тычет тебе прямо в лицо дулом М-шестнадцать, чтобы ты знал, что такое смерть и что пора уматывать домой. И я думаю, что, по правде говоря, ты достаточно упертый индивид, который может стать опасным.
Она молчала, пытаясь переварить сказанное.
— Ну, здесь надо хорошенько пораскинуть мозгами, — продолжал я. — Зачем я ищу реальную смерть, реальную войну, реальные страдания и голод. И переживаю жестокую реальность как виртуальную. Словно смотрю страшный фильм.
— Но работа репортера, репортажи…
— Да брось ты, — отмахнулся я. — Я ведь начинающий. Вон их еще сколько, репортеров этих.
— И какие же выводы ты для себя сделал?
— Что я деструктивная личность. Что я вроде как конченный человек, — ответил я и, отхлебнув из стакана, добавил: — Нет, что я чертов дурак. Вот какие выводы я сделал.
— А как насчет людей, которые там воюют? Я не имею в виду солдат или миссионерок. Я говорю о людях, искренне верящих в эту войну? Они что, тоже чертовы дураки? — очень вежливо, по настойчиво спросила она.
— Не знаю. На самом дело для моей истории это не имеет особого значения. Правда в том, что моя смерть ничего для них не меняла. Это было бы сугубо личным делом. Платой за спорт.
Она медленно кивнула, задумчиво поглядев куда-то мимо меня: на противоположный болотистый берег реки, на скользящие по небу облака.
— …Это было до того, как ты написал «Бейрут. Двадцать четыре часа»?
— Да. И я не стал писать «Двадцать четыре часа в Сальвадоре»,
Когда она снова повернулась ко мне, лицо ее было чрезвычайно серьезным, я еще никогда не видел ее такой: неуверенной и очень сосредоточенной.
— Но после всего, что тебе довелось повидать: реальные страдания, реальное насилие, — если все это для тебя, конечно, имело хоть какое-то значение, — как ты мог участвовать в представлениях в Доме Мартина? — спросила она и после некоторого колебания продолжила: — Как мог выдержать ритуалы Клуба? Как мог так разительно измениться?
— Ты что, серьезно? — удивился я и, глотнув виски, добавил: — И это ты спрашиваешь меня об этом?!
Мой вопрос откровенно ее смутил.
— Ты видел людей, которых мучили по-настоящему, — сказала она, аккуратно выбирая слова. — Людей, которые, как ты сам говорил, были реально ввергнуты в бездну насилия. Как после всего этого можно оправдать то, что делаем мы? Ведь это должно казаться тебе сплошным непотребством и плевком в сторону людей, которые действительно страдают и погибают. Взять хотя бы того сальвадорца…
— Похоже, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты меня удивляешь! — Я снова глотнул виски, обдумывая, как бы лучше ответить. — Ты что, думаешь, люди на нашей планете, которые участвуют в реальных войнах, лучше нас?
— Не понимаю, о чем ты!
— Ты что, думаешь, люди, которые реально применяют насилие — в целях самообороны или как выход своей агрессии, — лучше нас, которые идут тем же путем, но чисто символически?
— Нет, но, боже мой, я просто хочу сказать, что есть те, для кого страдания неизбежны, те, кого закрутило в вихре войны.
— Да, знаю. Они уничтожены, сметены с лица земли. И это было так же неизбежно, как и тогда, когда они сражались мечами и копьями. Как и тогда, когда вместо мечей были дубины и камни. Так почему, если испокон веков существовало все это первобытное, уродливое и ужасное, ты считаешь то, что мы делаем в Клубе, отвратительным?
Она прекрасно меня поняла, но не собиралась сдаваться.
— Думаю, мы просто идем другим путем, — продолжил я. — Я был там, и смею тебя уверить, это всего-навсего другой путь. Нет ничего отвратительного в том, что двое людей в спальне пытаются найти выход своей сексуальной агрессии в садомазохистских играх. Отвратительны как раз те, кто реально насилует, реально убивает, реально сжигает целые деревни, взрывает автобусы с невинными людьми, реально и абсолютно безжалостно уничтожает все вокруг.
Я прямо-таки физически ощущал, как напряженно работает ее мысль. Темные волосы Лизы разметались по плечам, еще больше подчеркивая белизну платья, и я вспомнил свою давешнюю шутку насчет монастыря, так как теперь мне на ум пришло сравнение с монашеской накидкой.
