— Ты прекрасно понимаешь разницу между реальным и виртуальным, — заявил я. — Ты знаешь, все, что мы делаем в Клубе, — просто игра. И потребность в таких играх заложена у нас в голове. Это комплекс химических и органических составляющих, не поддающихся компетентному анализу.
Она кивнула, но ничего не сказала.
— Ну, насколько мне известно, в этом кроются и причины всех войн. Если снять шелуху политического определения — «кто кому что сделал первым» — любого крупного или мелкого кризиса, в сухом остатке мы будем иметь все ту же тайну, все ту же острую потребность, все те же сложные взаимосвязи, что лежат в основе сексуальной агрессии. И это точно так же связано с сексуальным влечением — доминированием и/или подчинением, — как и ритуалы, которым мы следуем в Клубе. Насколько мне известно, в основе всего лежит сексуальная агрессия.
И снова она ничего не ответила, но я чувствовал, как напряженно она слушает.
— Нет, в Клубе нет ничего отвратительного, особенно на фоне того, что мне довелось увидеть. И кому, как не тебе, это не знать! — произнес я.
Лиза бросила взгляд на коричневую воду за бортом, а потом посмотрела мне прямо в глаза.
— Да, именно так я и считаю, — ответила она. — И все же странно, что человек, побывавший в Бейруте или Сальвадоре, разделяет мою точку зрения.
— Может, кому-то, кто пострадал от войн, кому-то, кто надолго увяз в них, и не нужны наши ритуалы. Но у них — другая жизнь, такая, что и в страшном сне не приснится. Хотя это вовсе не значит, что все, случившееся с ними, — вещи более высокого порядка. Если после всего они становятся святыми — что ж, замечательно! Но как часто ужасы войны делают людей святыми? Не думаю, что хоть кто-нибудь на нашей грешной земле хоть на секунду верит, что война облагораживает.
— А Клуб облагораживает?
— Не знаю. По крайней мере, он стоит потраченных денег.
Она сердито сверкнула глазами, но ничем не выдала своих чувств.
— Ты приехал туда, чтобы выплеснуть все это, но чисто символически, — произнесла она.
— Конечно. Исследовать, выплеснуть наружу, но так, чтобы самому остаться целым и невредимым или чтобы кто-то еще остался целым и невредимым. Ты знаешь. Должна знать. А иначе как бы ты могла создать этот райский уголок?
— Я уже говорила. Я верила в то, что делала. Но я ведь никогда не жила по-другому, — сказала она. — Моя жизнь — рукотворные каникулы. Но иногда мне кажется, что я готова пойти на все, лишь бы продемонстрировать явное неповиновение, бросить вызов общественному мнению.
— А прошлой ночью ты говорила совсем другое. Ты хоть сама-то помнишь? Нет ничего отвратительного в том, что делают наедине двое совершеннолетних. Что для тебя это всегда невинно. Ведь если мы выплеснем агрессию в стенах спальни, но так, чтобы реально никто не пострадал, чтобы никто не испугался и все было по обоюдному согласию, то тогда, может быть, именно мы и спасем в конце концов мир.
— Спасти мир! Зачем так высокопарно?! — воскликнула она.
— Ну, если не мир, то хотя бы наши собственные души. Сейчас нет никакого иного способа спасти мир, кроме создания площадок, где можно чисто символически дать выход нашим потребностям и инстинктам, которые были вполне реальны в далеком прошлом. Секс будет всегда, так же как и связанная с ним потребность в разрушении. Если бы на каждом углу был свой Клуб, если бы удалось создать безопасные места, где люди могли бы воплощать в жизнь свои фантазии, пусть даже примитивные и для кого-то отталкивающие, кто знает, каким стал бы наш мир? Может, тогда реальные жестокость и насилие показались бы вульгарными и отвратительными.
— Да, сначала идея была именно такой, — нахмурилась она.
Лиза выглядела такой потерянной и такой взволнованной, что мне захотелось ее поцеловать.
— И идея эта до сих пор живет, — продолжил я ее мысль. — Говорят, в основе садомазохизма лежат переживания и борьба за доминирование с целью подчинения, которую мы вели в раннем детстве и теперь хотим воспроизвести. Не думаю, что все так однозначно. Никогда так не думал. В садомазохистских фантазиях, когда я еще не мог воплотить их в жизнь, меня всегда притягивала одна вещь. Это атрибутика, которую в детстве никто из нас даже в глаза не видел. Знаешь, дыбы и плети, сбруи и цепи. Перчатки и корсеты. В детстве тебя когда-нибудь пугали дыбой? А наручниками? Лично меня ни разу даже пальцем не тронули. Нет, эти вещи пришли к нам не из детства, они — из нашего исторического прошлого. Из нашего генетического прошлого. Кровавая родословная насилия уходит в глубь веков. Еще в восемнадцатом столетии все эти соблазнительные и пугающие символы жестокости были вполне обычным делом.
Она кивнула, словно стараясь что-то припомнить, и машинально поправила платье.
— Знаешь, когда я впервые надела черный кожаный корсет…
— Да…
— Я как будто попала в то время, когда все женщины носили подобные вещи. Знаешь, каждый день…
— Конечно. Тогда так было принято. Вся атрибутика пришла к нам из прошлого. И можно ли сейчас считать, что она вошла в обиход? Да, в наших эротических фантазиях. В эротических романах. В борделях. Но, нанимаясь садомазо, мы имеем дело с чем-то более изменчивым, неуловимым, чем наши детские баталии. Мы выплескиваем наружу наши самые примитивные желания, чтобы через насилие обрести близость. Выплескиваем наружу наше глубоко запрятанное стремление причинять боль или страдать от причиненной тебе боли… Стремление обладать другими..
— Да, обладать…
— Если мы сможем перенести все эти дыбы, хлысты и сбрую только в сценарий садомазо и если мы сможем ограничить изнасилование во всех его формах рамками того же сценария, тогда, быть может, мы спасем мир.
Она долго-долго молча смотрела мне в глаза, а потом тихонько кивнула, словно ничего из того, что я сказал, ничуть не удивило и не шокировало ее.
— Возможно, у мужчин все по-другому, — произнес я. — Попробуй позвонить как-нибудь вечером в полицию Сан Франциско и поинтересоваться, кто замешан во всех этих убийствах и нападениях. И тебе ответят: мужчины с переизбытком тестостерона. Клуб — это новая волна. Детка, за ним будущее. Ты должна гордиться им. Они не могут лишить нас нашей сексуальности. Это ясно как день.
Она только одобрительно хмыкнула в ответ. Я замолчал и, откинувшись на сиденье, стал наблюдать за бегущими в небе облаками. Я всем телом ощущал вибрацию парохода, однообразный стук мотора и даже течение реки, но крайней мере, мне так казалось. Ветер понемногу усиливался.
Лиза выглядела слегка встревоженной, но в то же время очень привлекательной. Подол ее платья задрался, обнажив колени и безупречные икры. Я чувствовал, как она возбуждена, и желал только одного: чтобы она открылась мне и рассказала, что на самом деле обо всем этом думает.
— Ты просто сногсшибательна, — произнес я. — Я люблю тебя. Как и говорил прошлой ночью.
Она не ответила, а только задумчиво посмотрела на небо, словно ее мысли витали где-то там.
