А еще мне страшно хотелось разрезать ножницами ее джинсы «Ранглер» и еще до отъезда заняться с ней любовью. На том и сошлись.
(Ножниц у нее, конечно, не оказалось.)
Кантон — это городок в часе езды от Далласа. Там уже почти сто лет каждый первый понедельник месяца работает огромный блошиный рынок, куда съезжаются люди со всей Америки. И к десяти часам мы уже катили на юг: Лиза, как и раньше, за рулем, водитель — на заднем сиденье.
— Лоскутные одеяла, — сказала она. — Вот что мне надо. Тридцатых — сороковых годов. Их тогда шили в Канзасе, Техасе и Оклахоме, где женщины еще знали, как это делается.
Когда мы вылезли из машины, температура воздуха была сорок градусов, не меньше.
С одиннадцати до часу мы бродили по пыльным дорожкам необычного рынка, проходя мимо бесконечных столов и павильонов, набитых подержанной мебелью, древностями из прерий, куклами, картинами, коврами и всяким старьем. Лоскутные одеяла мы купили на вес. Это я точно знал, так как тащил их на плече в большом зеленом пластиковом мешке.
— Что бы ты без меня делала? — спросил я.
— Уж даже и не знаю, Эллиот, — ответила она и, повернувшись ко мне, добавила: — Стой смирно и позволь мне вытереть пот с твоего лба.
К этому времени я уже почти полюбил лоскутные одеяла, а еще узнал много нового о старых вещах: дрезденской тарелке, обручальном кольце, корзинке для цветов, одинокой звезде
[8], почтовой марке. Мне нравились цвет, отделка, аура этих старых вещей, их своеобразный запах, а еще то, как продавцы вежливо торговались с Лизой, которой тем не менее каждый раз удавалось купить все по предложенной ею цене.
Мы поели хот-догов прямо у прилавка и чуть-чуть подремали под деревом в тени. Мы насквозь пропылились и страшно устали, а потому просто сидели и наблюдали за семейными парами с детьми: неотесанными парнями в рубашках с коротким рукавом, женщинами в шортах и забавными ребятишками.
— Как тебе здесь? Нравится? — поинтересовалась она.
— Нравится, — ответил я. — Здесь словно другая страна. Здесь нас в жизни никто не найдет.
— Ага. Бонни и Клайд, — отозвалась она. — Если бы они узнали, кто мы такие, точно убили бы!
— Ну не знаю, не знаю. В случае чего я смогу их осадить, — заявил я и встал, чтобы купить еще две банки пива, а вернувшись на место, спросил: — А что ты собираешься делать с этими одеялами?
Она вдруг испуганно подняла глаза, словно увидела привидение, а потом ответила:
— Буду греться!
— Не слишком-то красиво с твоей стороны, Бонни! А как насчет старины Клайда? Он что, не может тебя согреть?
Она повернулась ко мне и неожиданно улыбнулась, отчего лицо ее стало ужасно милым.
— Держись меня, Бонни, — сказал я. — Клянусь, со мной ты точно не замерзнешь!
На обратном пути в Даллас мы занимались любовью на заднем сиденье прямо на всех этих одеялах.
Вернувшись в «Хайятт», мы тут же застелили одеялами постель, что придало комнате особый шик. Потом мы поплавали, пообедали прямо в номере, и она улеглась на кровать, а я, пристроившись рядом, принялся читать ей вслух.
Я прочел парочку своих любимых рассказов, забавную главу из романа о Джеймсе Бонде, а еще кое-что из французской классики. Лиза оказалась потрясающей слушательницей. Я всегда мечтал о девушке, которой мог бы читать вслух, о чем и сообщил Лизе.
А в полночь мы снова оделись, поднялись на лифте в зал на самом верхнем этаже и танцевали, пока играл оркестр.
— Давай прокатимся, — предложила она. — Посмотрим особняки Тертл-Крик и Хайленд-Парк при лунном свете, ну сам знаешь…
— С удовольствием, если, конечно, мы сможем разбудить нашего Рипля ван Винкля и усадить его за руль. Тогда я смогу пристроиться рядом с тобой на заднем сиденье.
Мне казалось, что мы уже тысячу лет вместе. Мне в жизни не было так хорошо, и я радовался каждому мгновению.
Мы провели в Далласе еще четыре волшебные ночи.
Мы ели цыпленка, приготовленного на вынос, смотрели по телевизору баскетбольные матчи, по очереди читали вслух короткие рассказы из «Ньюйоркера» и главы из самых разных книг. А еще плавали в бассейне.
По вечерам мы ходили по шикарным ресторанам, ночным клубам и дискотекам Далласа, а иногда предпринимали продолжительные вылазки за город, чтобы полюбоваться чистенькими белыми фермерскими домиками или исследовать старое заросшее кладбище времен Конфедерации. На закате мы гуляли по старомодным улочкам маленьких городов. В листве пели цикады, а мы сидели на скамейке на городской площади и любовались постепенно бледнеющим небом.
В два ночи мы смотрели по кабельному телевидению старые фильмы, прижимаясь друг к другу под лоскутными одеялами, а еще занимались любовью.
Занимались любовью в американском «Хайятт Ридженси»… Где все новенькое, с иголочки, где окна — только имитация окон, а стены — имитация стен, и только любовь действительно реальная, похожая на удар молнии. Мы занимались любовью везде — на девственно-чистой кровати, или в девственно-чистом душе, или на девственно-чистом пушистом ковре.
А потом мы разговаривали. Говорили обо всем на свете. О самых неприятных вещах, которые с нами когда-то происходили (о школьных проблемах и проблемах с родителями), и, наоборот, о таких приятных, как живопись, скульптура и музыка.
Но постепенно наш разговор уходил куда-то в сторону, и мы переключались на общие темы. Возможно, ей было страшно. Возможно, я ждал, когда она скажет именно то, что я хотел от нее услышать, и здесь я проявлял завидное упрямство. Не знаю. Мы по-прежнему много говорили, но разговор был обо всем и ни о чем.
Мы обсуждали сравнительные достоинства Моцарта и Баха, Толстого и Достоевского; пытались выяснить, является ли фотография искусством — она говорила «да», а я — «нет»; спорили, кто лучше — Хемингуэй или Фолкнер. Мы даже сцепились по поводу Дианы Арбус и Вагнера. Но вот относительно гениальности Карсон Маккалерс, Феллини, Антониони, Теннеси Уильямса и Жана Рено разногласий не возникало. Мы жили в состоянии постоянного, но волшебного напряжения. Будто в любой момент что-то могло произойти. Что-то очень важное — хорошее или плохое. Но как тут определишь? Если бы мы снова вернулись к разговору о наших отношениях то нам пришлось бы сделать шаг вперед, а мы были не в состоянии. Но все равно каждая минута, проведенная вместе, была наполнена безмерным счастьем.
Правда, за исключением того острого момента, когда «Воины» проигрывали «Кельтам» в решающем матче, у меня кончилось все пиво, служба доставки где-то телепалась, а я уже из штанов выскакивал от злости. И тогда она оторвалась от газеты, которую лениво листала, и сказала, что в жизни не видела, чтобы мужик так орал из-за какой то там игры в мяч, а я в ответ объяснил, что это чисто символическая ярость во всем своем великолепии, и гордо попросил ее заткнуться.
