– Лита… Справляешься?
– А ты не видишь?
– Вижу. Твою нить.
– Вот и любуйся на ниточки. Раз втянул меня во все это. Чистила бы себе спокойно рыбу…
– За тебя ее чистили коты.
– Надо же, помнишь! Видел, что творится внизу?
– Не смотри туда.
– Легче сказать. Георг…
– Да?
– Обнимешь меня крепко-крепко, когда все закончится?
– Я… Да.
– Ладно. А теперь не мешай отстающим.
– Не буду.
Нэй опустил раковину, поправил ворот сюртука и поднялся на палубу.
* * *
Лите казалось, что в ее распоряжении не три нити заклятия, а сразу.… Сколько это будет: семь колдунов умножить на три? Лита, отучившаяся два года в рыбацкой школе, от волнения разучилась считать. Довольно много нитей, и они соединяли ее с придворными колдунами, жестокими, чванливыми, высокомерными. Стоящими на страже Гармонии. Магия протянулась звенящими струнами, незримым такелажем соединила корабли, потом снова соединила, снова; накрыла куполом с материнской заботой. Легчайшая, переливающаяся сеть пропускала вражеские ядра, но не магию противника. Какая тонкая работа, эти ментальные грузики, эти идеальные ячейки! Легко запутаться, завязать лишний узел между собой и Каххиром Сахи, например. Она их завязала уже с десяток и подсознательно ждала, что голос Нэя снова зазвучит из переговорной раковины, строго обругает ученицу. Но Нэй был занят. Сталкиваясь, нити гудели, вызывая ассоциации с пением волчьих кораллов. То было искусство, которым рыбацкая девка овладела.
В душной каюте «Тимингилы» она – номинальный второй помощник капитана отныне! – знала о ходе сражения больше, чем впередсмотрящий в «вороньем гнезде» на фок-мачте (минуту назад шальная пуля убила матроса в «вороньем гнезде»).
Лита уперла ладони в столешницу. Вийон прижался гладким телом к ее бедру. Лампа освещала каюту, но переборка напротив Литы оставалась погруженной во мрак, лакированной мраком. На переборке, как в колдовском прямоугольнике армии Феникса, Лита видела бой во всех деталях, одновременно с семи позиций, и еще сверху, отчего особенно захватывало дух. Мачты как иглы лежащего на мели монстра, как густой вагландский лес, изредка снившийся ей. И едкий дым, и белые вспышки, и красные флаги Маринка, и меховые шапки словяков, и боевые слоны в клетях.
«Мы можем быть кем хотим». Сегодня Лита была самой войной. Она вдруг вспомнила кругозор, распахнувшийся с балкона Северной башни. Река и риф, омываемый спокойными волнами, рыбацкие артели за крепостной стеной, аккуратные улицы Оазиса. Вот ради чего она здесь.
Будто порыв горячего ветра ударил в грудь, сперло дыхание. Хотелось большего, чем умереть за этот пейзаж: жить ради него.
Но другой, темный образ проник в сознание. Двенадцатилетняя Лита, гадающая с подружкой Лиззи на день Речного Черта. Они испекли рыбные пироги, глупышка Лиззи увидела на корке суженого, важного вельможу, а пирог Литы был изъеден внутри. Словно зловредный дух пробрался в печь, выел сердцевину.
Лита напомнила себе, что гадания не всегда правдивы и Лиззи вышла замуж не за вельможу, а за плюгавого двоюродного дядю. Речной Черт лгал. Но образ Полиса, увиденный с башни, упорно накладывался на образ обглоданного пирога. Получались руины, чернота на месте Оазиса.
Лита сцепила зубы, мотнула головой и крепче натянула поводья заклятий.
* * *
В последние недели владыка Сухого Города разговаривал со своей покойной супругой. При подданных, этих тупых животных, обуреваемых шкурными интересами, он был словно стиснутый кулак. Раздавал приказы, жестикулировал над картой, уставленной крошечными моделями кораблей. По его прихоти «Гармония» перемещалась сразу на пять речных миль, «Маркиз Батт» палил из восьмидесяти пушек в суденышки клановцев. Но оставаясь в одиночестве, Маринк расслаблялся, оплывал, начинал рассеянно бормотать под нос.
– Где же они, Гвенни? – вопрошал он, сидя на краю огромной – слишком огромной – кровати. Овдовев, милорд частенько приглашал в постель отобранных Сорелем кухарок и гувернанток, но теперь привычка греться о женские телеса канула в прошлое. Интимная близость больше не занимала Маринка. В непослушных деревенеющих пальцах звенел колокольчик. Ночной горшок с изображением Генриха Руа на дне вонял дерьмом.
– Илистый дьявол бы их побрал, – сокрушался герцог. Слуги куда-то запропастились, не отзывалась вооруженная алебардами охрана. Его Полис катился кракену под хвост, Гармония была хрупкой как никогда. И никто не явился, чтобы умыть Маринка, промокнуть его чресла влажными губками, одеть.
– Дай мне руку, Гвенни…
Маринк тяжело поднялся. Сунул в мягкие тапочки ноги, кое-как зашнуровал штаны. Сорочку он не нашел и с голым торсом, впалой грудью и дряблым животом прошаркал к столику. Мудреный, выполненный мастерами Вагланда столик отразил полированной поверхностью изможденное лицо герцога. Серебряный замок щелкнул, узнавая руку хозяина – мельчайшие бороздки на большом пальце. Выкатился верхний ящик. Маринк достал пистолет. Это была изящная вещица для ближнего боя: четыре коротких ствола, четыре спусковых крючка. Давным-давно герцог подарил ее старшему сыну, а после трагедии, уничтожившей душу и разум Батта, забрал себе. Ирония в том, что пистолет хранился в вагландском столе, ведь именно город-верфь погубил маркиза.
Понадобилось минут пять, чтобы зарядить оружие: патроны выпадали из дрожащих пальцев. Наконец он взвел курки и сунул пистолет за пояс, не особо тревожась, что отстрелит себе член. Член все равно бесполезен, он выполнил свою миссию, на свет появились трое сыновей (а сколько детей Маринка погибли в утробе стараниями «Черного кабинета» – не счесть!). Алтон, Батт, Георг… его мальчики.
Маринк отворил дверь и выглянул в полутемный коридор. Сердце билось медленно и лениво. Он помассировал грудную клетку, недоумевая: куда делась стража? Забыли, кому служат? Как он наказывает за непослушание, забыли?
– Помоги мне, Гвенни… – Маринк выставил локоть, но никто не взял его руку. Переставляя кривые ноги, он перебежал через синий, цвета Соленой реки, палас и уперся ладонями в противоположную дверь. Отдышался.
Вдруг он вспомнил достопочтенного Улафа Уса – старейшего из тринадцати колдунов. Молодой и яростный Маринк всходил на трон Сухого Города, и тогда же он первый и последний раз видел Улафа. Колдуны присягнули на верность новому правителю. Улаф Ус и с ним трое дряхлых магов удалились в катакомбы и больше не участвовали в жизни государства. Маринк даже поднимал вопрос о том, чтобы лишить развалины статусов, регалий, фамильяров и выбрать свежих колдунов из талантливых подмастерьев, но Титус Месмер и Юн Гай убедили герцога не делать этого. Четверо Старых заживо разлагались в подземельях.
Маринк подумал с пронявшим до костей холодком: для них десятилетия его правления – ничто, просто вздох, просто хлопок ресниц. Маринк умрет, постареет и умрет Алтон, а эти гнусные старцы будут лежать во мраке, и века пройдут мимо, как льдины ледостава.
