Князь с залитым кровью подбородком повернулся ко мне. Кровь разительно контрастировала с его бледной как мел плотью и белыми волосами. Аэта ухмыльнулся и втянул зубы; его лицо вновь стало отдаленно напоминать человеческое. Но тут он мерзко сглотнул. Прозрачные зубы окрасились алым. Черные глаза под серебряной короной заблестели. По команде трое подручных подошли и утащили тело – я пытался не называть его «останками» – сэра Вильгельма.
Осталась лишь густая и широкая красная полоса на черном полу.
Красный и черный.
Мои цвета.
– Верните мне ребенка, Марло! – повторил Араната, наклоняясь над умирающей Райне Смайт.
Его жуткие черные глаза не выражали абсолютно ничего.
– Господин! – Танаран распростерлось у его ног. – Не убивайте эту! Остальные не представляют ценности для yukajjimn!
Оно припало лицом к полу у красной полосы, оставленной кровью сэра Вильгельма, и протянуло руки к ногам хозяина.
Араната пнул его по рукам:
– Iagga, Tanaran-kih! Iagga!
С меня было довольно. Мое молчаливое «я» – то, что с холодным и непоколебимым голосом, – выступило вперед, пнув Нобуту под колени. Руки сына князя были скованы за спиной, и он не удержал равновесия. Я поймал его за толстую косичку волос.
– Адриан, стойте! – бросилась ко мне Валка.
Но меч уже был у меня в руке. Клинок пока молчал и прятался. Я прижал активатор к груди ребенка-ксенобита чуть ниже шеи так, как мирмидонец из Колоссо перед смертельным ударом. Так, чтобы активированный клинок, минуя кость, пронзил сердце и легкое.
– Араната, отошли своих солдат на корабль. – Я отбросил титулы и вежливость. – Живо.
– Ты не посмеешь. – Вождь сьельсинов поступил так же, оскалившись.
– Еще как посмею.
– Марло не посмеет! – воскликнуло Танаран, приподнимаясь на колени и хватая хозяина за полы мантии. – Господин, он слабый. Он трус. Он не позволил другим yukajjimn обижать нас на Тамникано. Он не тронет Нобуту. У него не хватит духа.
При слове «дух» я приподнялся и вдавил противодождевую оковку рукояти в плечо Нобуты.
– Abassa! – закричал ребенок.
«Пожалуйста!»
Я сильнее ухватился за косичку, не забывая, что в миллиметрах от проектора стояла Валка и при любом резком движении сьельсин мог ее увидеть.
Нобута заплакало.
«Трус», – подумал я, и слово зазвучало во мне хором голосов, похожим на голос Братства.
Трус
трус
трус.
«При виде вражьих войск одни лишь трусы ищут ободренья»
[48], – вспомнил я цитату из того, первого Марло, древнего поэта, чью фамилию и герб присвоили мои предки. В разгар сражения лишь трусы прибегают к словам. Прячутся от страха, называя это принципиальностью. Раньше я мог бы поступить так же, до прискорбного конца цепляясь за мир. Тот мальчик, которым я был в Мейдуа, на Делосе… он бы упирался целую вечность. И тот юноша, развлекавший Кэт историями у каналов Боросево, тоже. По крайней мере, попытался бы.
Но во мне снова зазвучали слова, последние слова Райне Смайт. Она как будто повторяла мне в ухо: «Не идите на уступки!»
Я вновь нашел на проекции изувеченное лицо Смайт, ее невидящий, ослепленный огнем глаз. Теперь он остекленел. Она была мертва. На самом деле мертва. Проверить я не мог, но знал, что это так. Удивительно было, как она вообще пережила взрыв.
«Она мертва, – думал я, осознавая, что это правда. – Смайт мертва».
Я оскалился.
Решился.
Нобута с хлюпающим звуком испустило дух. Все его мышцы напряглись, голубой свет вспыхнул сбоку, где мой клинок вышел из тела. Мгновением спустя я деактивировал его – отчасти от сожаления, отчасти от осознания того, что сделанного не вернуть, как будто этим я мог отменить смертельное ранение.
Араната закричал гортанным, бессловесным криком, который я услышал не только из звуковых передатчиков кабины, но и сквозь корпус корабля. Это был крик душевной боли, крик, который был понятен как ксенобиту, так и человеку.
Боль.
Любая мораль зиждется на том, что боль – это зло. Наша. Их. Всякая.
Значит, я был злым? Или всего лишь сотворил зло?
Какая разница? Я сделал то, что должен был.
«Всегда вперед и вниз, не сворачивая ни налево, ни направо».
Я отпустил Нобуту, позволил ему упасть и удариться лицом о пол проекционной будки. Сколько я простоял, притягивая к себе всю тьму этой камеры, чтобы, как плащом, укрыть ею тело у своих ног? Моя шинель сгорела в ангаре, в огне, погубившем Смайт. Мне нечем было прикрыть Нобуту, нечего было сказать. Время для слов прошло. Для переговоров – тоже.
Араната что-то выкрикнул, но я не расслышал и не понял что. Вождь указал на оставшихся пленников, на тело Смайт. Сьельсины сорвали маски и бросились к легионерам, к носилкам Смайт. Выпустили когти и клыки.
Кровь. Звуки пиршества. Один схватил руку Смайт и вырвал ее из сустава, поднял над головой, как трофей, поднес к губам и принялся рвать. Звук был ужасен, невыносим. Я увидел, как среди всего этого Араната повернулся к Танарану, своему соплеменнику, и разрубил его надвое. Сейчас я понимаю за что. Танаран клялось, что я не наврежу Нобуте. Танаран ошиблось.
Валка ругалась на родном языке.
Я выключил передатчик, чтобы не видеть князя Аранату и его сородичей.
– Меч – наш оратор! – сказал я вслух, не обращаясь ни к кому, кроме себя.
Мой семейный девиз. Перед глазами так и стояли мои фамильные цвета – красная кровь, размазанная по черному полу. Потом, когда все закончилось, я вновь увидел ее, увидел изуродованные тела легионеров и сьельсинов по всему кораблю. Красное и черное. Черное и красное.
«Всех слов красноречивее мечи»
[49]. Так считали солдаты на полях сражений со дня первого рассвета над Уруком на заре времен. Так считал Техелл, обращаясь к Тамерлану этими мертвыми словами первого Марло, – словами, которые мы присвоили вместе с его именем.
Глава 71
Надежда – это дым
– Остается только ждать, когда они прорежут обшивку мечом Смайт, – сказал я и, оглядевшись на остальных, добавил: – А у них, вообще, получится?
– Прорезать обшивку? – уточнила лейтенант Картье. – Высшей материей? Конечно. Внутренняя палуба почти целиком керамическая, не адамантовая. Это более легкий материал.
Пока мы говорили, медтехники заворачивали труп Нобуты в зеркальную фольгу. Я посмотрел им вслед, когда они исчезли в латунном коридоре. Только тогда я заметил, что мои руки дрожат, и сжал их в кулаки. Валка это тоже заметила. Я не понимал, что она чувствует. Жалость? Злость? Любовь? Эмоции сменялись на ее лице так быстро, что мне давно стоило прекратить попытки их прочесть.
