– Что с моими друзьями?
Гомункул подпер голову кулаком. Сразу не ответил, но его красный рот, казалось, увеличился в размерах, растянувшись на все лицо, а губы превратились в вытатуированную имитацию зубов.
– Мертвы.
Я распрямился, попытался встать. Почувствовал в ногах спазмы, но пошевелить ими так и не смог.
– Это ложь. – Я мог бы швырнуть в чудовище метеоритом, но ограничился словами.
Улыбка сползла с лица гомункула.
– Понятия не имею, что с ними, – развел он руками. – Ты бросил их в затруднительном положении.
– Никого я не бросал! – Я снова попробовал встать.
– А что ты тогда здесь делаешь?! – рассмеялось существо мне в лицо. – Хороший же из тебя друг.
Гомункул откинулся на спинку дивана, лениво вытащил из-за пазухи станнер и полюбовался им. Оружие было непривычной мне конструкции, черное, геометрически правильное, тонкое, с петлеобразной рукоятью, которая больше напоминала кастет головореза из подворотни, нежели мифические конструкции экстрасоларианцев, этих темных технократов. Крашеный демонстративно положил станнер рядом, намекая, что не преминет им воспользоваться.
– Они живы, – сказал я.
– Можешь сколько угодно тешить себя надеждами, – ответил гомункул, – но тот здоровяк уж точно мертв.
Существо задрало голову, как будто наслаждаясь слышимой ему одному музыкой. К моему ужасу, красная шевелюра втянулась в скальп гомункула, плечи стали шире, на руках вздулись мускулы, челюсть приобрела квадратную форму. Не знаю, как ему это удалось, но я понял, что происходит, прежде чем бледная кожа налилась краской и стала коричневой, как у эмешца.
Мне хотелось завопить или разбить что-нибудь.
Вместо Крашеного на меня смотрел Гхен. Черты лица были не совсем правильными, отсутствовали бородка и рана на носу старого мирмидонца. Но улыбка была точь-в-точь его: одновременно грустная и надменная, грубоватая, как и сам Гхен.
– Босс, что же вы не поторопились?
Голос был не похож, но все равно ранил меня в самое сердце. Я стиснул зубы:
– Еще слово, мутант, – и ты пожалеешь о том, что твои создатели не оставили тебя в той пробирке, из которой ты выполз.
Весь кабинет наполнился смехом Гхена – и не Гхена. Я зажмурился, чтобы не смотреть в хохочущее лицо друга, но увидел перед собой его труп с дымящейся раной в спине.
– Любопытно узнать, как у тебя это получится, – по-прежнему голосом Гхена произнесло чудовище.
Я невольно улыбнулся. Мое колено дрогнуло. Ноги заболели. Я сжал кулаки, пока руки не онемели так же, как ноги. Не дождавшись ответа, гомункул ухмыльнулся, и лицо Гхена расплылось, снова превращаясь в бледную, как сьельсин или сама смерть, физиономию Крашеного.
– Так я и думал, – заключил он.
– Что это за имя такое «Крашеный»? – резко спросил я, желая сбить с чудовища спесь.
Существо громко зашипело, показав множество зубов.
– Это не имя, человечек, – заявил гомункул, приглаживая алую гриву.
– Тогда что ты такое?
– Го-мун-кул, – по слогам произнесло существо. – Как и ты.
Я с трудом сдержал улыбку:
– Между нами нет ничего общего.
– Неужели?
Темнота его глаз рассеялась, проявились белки, из глубин всплыла радужка. Теперь это были мои глаза.
– Скажи мне, человечек, а ты-то из какой пробирки выполз? – Голос гомункула почти идеально пародировал мой собственный, включая нобильский акцент – так разговаривают злодеи во множестве эвдорских опер – и все мои презрительные нотки.
У нас не было ничего общего. Все мои генетические изменения регламентировались Капеллой и законами Империи. Мои гены ставили меня выше обычных людей, но ничто во мне не было заимствовано у других биологических видов. Я не был частично деревом, как Айлекс, или чем-то искусственным вроде моего собеседника. Я не умел менять лицо или дышать под водой, как ундины Маре Этернус. После рождения мне также ничего не вживляли. Некоторые гомункулы не обладали даже собственной волей, рождались с поврежденным разумом и выводились исключительно для службы хозяевам. Я не знал, кто и зачем создал Крашеного, но они точно не собирались сделать его похожим на человека. Вот в чем было наше главное различие. Магусы, конструировавшие мой эмбрион, хотели создать совершенного человека.
Крашеный же был насмешкой над человеком. Чудовищем.
Я дожидался, пока его лицо вновь изменится, но гомункул не спешил, глядя на меня моими же глазами.
– Ты с Воргоссоса. – Не знаю, как я догадался, но сразу понял, что прав.
Существо моргнуло, насторожилось, открыло глаза – те снова стали черными. Опять моргнуло. Лиловые. Еще раз. Черные.
Я выровнялся, почувствовал, как колено непроизвольно дернулось, и произнес:
– Нет… ты оттуда сбежал.
Гомункул промолчал; слышно было лишь стук трамвая. За оконными занавесками мелькал свет.
– Ни черта ты не знаешь.
– Это правда, – согласился я, шевеля пальцами ног в сапогах. – Но ты бы так не ответил, не попади я в точку. И кем ты был? Чьей-то игрушкой?
Крашеный схватил станнер и замахнулся на меня, басовито зарычав; вскочил.
Я прикрыл лицо и сказал:
– Мне ведь всерьез нужно попасть на Воргоссос.
Гомункул не опустил станнер, но отвечать или ехидничать надо мной не стал.
– Когда продашь меня моим людям, продай им путь на Воргоссос.
– Ты что, глухой? – ответил гомункул. – Я не знаю, где эта планета.
– Что-нибудь да знаешь, – холодно парировал я. – Дай хотя бы наводку. Мы заплатим. – Это все, что я смог выдавить, не прикусив язык.
Мне по-прежнему слышался смех Гхена, а если Хлыст с остальными тоже мертвы…
Я переместил взгляд на кучку метеоритов, на театральные маски, на аккуратные ряды бутылок и информационных кристаллов и добавил:
– Пожалуйста.
От такой вежливости гомункул разинул рот, показав всю свою добрую сотню зубов. Он уселся и взял серебристый пульт, который недавно был подключен к его голове.
– Наводку дать? – с усмешкой повторил он. – Ты, что ли, из этих? Из пилигримов?
– Что-что? – удивленно моргнув, переспросил я. Меня вдруг затошнило, как будто от приступа морской болезни. – Каких еще пилигримов?
– Разных, но хуже всех были ваши имперские палатины. Приходили ко мне в поисках бессмертия и вечной молодости, ради смены пола. Вечный может дать все, что запрещено в Империи. За плату, разумеется. Косторезы сделают для тебя что угодно. Кого угодно. Солдат, рабов, игрушки для секса. – Противный язык Крашеного мелькал за частоколом зубов.
