– Адриан, подойди-ка! – перебила нас Валка. – Я не умею читать по-английски!
Мы вошли в своеобразный вестибюль длиной в сотню шагов, который вел к центральному круглому залу архива Гавриила. Стены были увешаны плохо различимыми в сумраке масляными картинами. Впереди, на островке в центре зала, на постаменте под стеклом лежала одинокая страница, сохранившаяся за тысячи лет в темноте. Валка поднесла фонарь, чтобы я смог прочитать.
Бумага была желтой и от времени покрылась пятнами. Края шелушились, чернила поблекли. Текст был на английском, его старой версии. Буквы были не печатными, перешедшими потом в галстани, а витиеватыми, написанными твердым почерком.
– Конгресс, – произнес я по-английски и перевел для Валки, пальцем следя за буквами. – Четвертое июля тысяча семьсот семьдесят шестого года. – Я прищурился, чтобы разобрать следующую строчку. Витиеватая заглавная буква, кажется, была «П». – Принята единогласно тринадцатью соединенными… – Я остановился, отчасти догадываясь, что это был за документ и кому принадлежал, затем решительно продолжил: – Тринадцатью соединенными Штатами Америки
[24].
Мои пальцы невольно сложились в защитный знак, древний жест, с помощью которого отводили сглаз.
– Мерикани, – сказал я, заметив, что Валка в недоумении.
Я, разумеется, знал, что архив Гавриила будет полон реликвий, принадлежавших повелителям машин, но все равно испытывал трепет перед этим древним названием, написанным на бумаге Золотого века.
Как по сигналу, с резким лязгом и низким гулом включились желтые лампы, установленные высоко на внешней стене. Длинные тени упали на бесформенные предметы – накрытые фольгой артефакты, картотеки и хранилища микропленок.
– Пожалуй, пора учить классический английский, – сказала Валка. – Надо было раньше сообразить.
Я похлопал ее по спине:
– У тебя будет уйма времени.
От постамента я отошел к изъеденному временем полосатому красно-белому флагу. По внутренней стене тянулась, уходя за поворот, вереница портретов.
– Милорд, не лучше ли нам дождаться, пока Паллино осмотрит помещение? – окликнул меня Тор Варро.
Я отмахнулся.
На первом портрете был изображен пожилой мужчина, бледный, седовласый, в простом черном костюме с белым кружевным воротником и манжетами.
«ВАШИНГТОН» – гласила табличка.
– Вашингтон, – произнес я.
Братство упоминало Вашингтон – город, а не человека. Задумавшись об этом, я пошел от одного портрета к другому. Мужчины и женщины – в основном мужчины – улыбчивые и серьезные. Я запомнил некоторые имена. МОНРО, ДЖЕКСОН, ДЖОНСОН, РУЗВЕЛЬТ, ТРУМЭН, ФОРД, ДИЛЭНИ, ОВЕРТОН, ПЕМБРОК. Я шел мимо портретов в том же направлении, куда отправился Доран, по изгибу коридора, пока не остановился у последнего, после которого начинался раздел микрофильмов.
ФЕЛСЕНБУРГ.
На фотографии – не на портрете – был человек, похожий на первого, седовласый и одетый в черное. Но Вашингтон был старым, косматым, с двойным подбородком, а Фелсенбург, как Кхарн Сагара, был неопределенного возраста, привлекательным, с волевой челюстью и острым подбородком. Было в его чертах, в его волнистых, собранных в косичку волосах что-то женственное. Он был невероятно строен, а костюм с воротником-стойкой и короткие сапоги скорее напоминали военную форму, чем придворное платье. На его непроницаемом лице была лишь тень улыбки.
– Фелсенбург, – произнес я. – Почему мне знакомо это имя?
Я слышал это прежде, но не припоминал где. К моему удивлению, мне ответили.
– Джулиан Фелсенбург – последний правитель мерикани, – сказал Гибсон, появляясь из-за поворота. – Точнее, последний правитель-человек.
– Откуда ты знаешь? – спросил я, отворачиваясь от фотографии.
– Мы все знаем, – ответил Гибсон. – Орден схоластов основали не для того, чтобы заменить машины, как часто утверждается, а для того, чтобы ограничить научный прогресс во избежание появления новой, подобной мериканским демонам, угрозы человечеству. – Гибсон оперся на трость. – Фелсенбург был технократом. Бизнесменом. Пришел к власти благодаря обещаниям, что с помощью машин победит неравенство и установит мир. Ему удалось. Народ восхищался им. Почти вся Земля была под контролем мерикани, и перед смертью он передал управление своим машинам.
– Колумбия, – произнес я, вспомнив название, услышанное от Братства.
– Полагаю, это ты тоже узнал на Воргоссосе? – вздернул бровь Гибсон.
Я утвердительно прокряхтел.
– Все схоласты знают эту историю. Нам под страхом инквизиции запрещено обсуждать ее за пределами атенеума. Наша задача – хранить знания, но не распространять их. Особенно знания, касающиеся мерикани и Фелсенбурга. Все схоласты знают о нем. Он часть нашей истории. – Гибсон тяжело опустился на стул рядом с картотекой. – Он продал душу человечества.
– И почему я ничего об этом не знал? – возмущенно потряс я головой.
– Говорю же, нам запрещено обсуждать историю Войны Основания – точнее, ту малую часть, что нам известна. Под страхом инквизиции.
– Я должен был хотя бы слышать о нем! – возразил я.
Но я слышал о нем. Имя было знакомым!
– А о Мао ты слышал? О Мехмеде? Может, от Вермейрене?
Я помотал головой, подтверждая свое невежество.
– Фелсенбург почти настолько же древний, как они. – Гибсон постучал по полу тростью, придавая весомости своему аргументу. – Для большинства жителей Галактики Земля – богиня, а не планета. Они не ассоциируют ее с местом, где когда-то жили люди. Адриан, с тех пор минуло двадцать тысяч лет. Двадцать тысяч. А для плебеев даже Джаддианские войны, принц Кир и принцесса Амана – уже древняя история.
Фелсенбург улыбался мне с фотографии.
– Это было всего пять тысяч лет назад.
– А сколько поколений с тех пор сменилось? – спросил Гибсон. – Отсчитай тридцать одно поколение назад и придешь к основателю вашего дома – около восьми тысяч лет назад. Сколько поколений отделяют тебя от Бога-Императора? Ты ведь его потомок, хоть и дальний. Несколько сот? – Гибсон с поразительной легкостью закинул трость на колени. – Всю историю мира не может вместить даже эта библиотека – что говорить о человеческом разуме? Фелсенбург был злейшим врагом человечества, отцом деймонов. Почти все его деяния и его личность сейчас обобщаются термином «деятельность мерикани». Добавь к древности протекционизм Капеллы. Ты спрашиваешь, почему не слышал о Фелсенбурге раньше? Я отвечаю: чудо, что ты вообще о нем слышал.
Читатель, если вы увлекаетесь историей, то, возможно, подивитесь моему невежеству. Сколько раз в своих записках я ссылался на Золотой век? Говорил о Риме и Константинополе? Упоминал Александра Македонского и Данте, цитировал Марка Аврелия и Шекспира? Киплинга, Серлинга и других? Да, я это делал. Всеми этими знаниями я обязан человеку, который сидел тогда передо мной. Тору Гибсону с Сиракуз. Но он, как ни старался, не мог научить меня абсолютно всему. Многое, на что я ссылаюсь, я узнал уже после возвращения в Нов-Белгаэр. Поэт-изгнанник. На момент написания этих записок я прочитал и узнал многое из того, что было забыто и похоронено. Меня мотивировал этот разговор. Я обязан был побороть собственное невежество.
