– Почему ты не предупредил меня раньше? – дрожа ноздрями, резко спросил Есугей. – Ждал, когда весь народ к ним перебежит?
– Но ведь звать к себе – это право тайчиутов, – Саган недоуменно смотрел на него. – Согласиться или отказаться, это воля людей. Обычаи предков этого никому не запрещают. Вы и сами десять лет назад созвали этот народ из разных краев. Но я своей тысяче сказал, что тот, кто решит уходить, пусть возьмет с собой только то, с чем пришел к Есугею-нойону, пусть тайчиуты сами наделяют имуществом, раз зовут. Это отрезвило людей. Из моей тысячи никто не уйдет, а как в других отрядах, не знаю…
– Хорошо, – остановил его Есугей. – Пусть сейчас же твои гонцы отправятся к другим вождям и вызовут их сюда на совет. Завтра в это же время пусть все будут здесь.
Отдыхать он лег в этой же юрте, на прохладной шелковой ткани, расстеленной поверх толстого войлока. Несмотря на усталость после дневного перехода и слабость от выпитого в праздничные дни, он до глубокой ночи не смог заснуть. Возмутила его не только подлая наглость тайчиутских нойонов, от них всегда нужно было ждать что-нибудь подобное. Разочаровал Саган, лучший его тысячник, на которого он полагался почти как на самого себя. Прошедший вместе с ним плечо о плечо столько войн и походов, Саган лучше других должен был знать, что главная защита от врагов – порядок и строгость нойона. Ведь и малый ребенок знает, что первая добыча для хищников – это стадо с плохим пастухом. Ему ли, старейшему в улусе тысячнику, не знать, что нынешний мир между племенами как утренний туман в степи: дунет ветер и следа от него не останется. Больше всего Есугея задели его слова: «Я буду с вами до конца, а как другие, не знаю…» Было ли это равнодушием к его улусу, к его делу сплочения людей перед врагами, или сказывался короткий ум мелкого вождя, не видящего ничего за чертой своей тысячи – этого Есугей не смог до конца понять. Но он понял одно: перед внезапными смутами, которые в любой день могут пасть на его улус, он одинок. Если даже лучший его тысячник – всего лишь воин, и нельзя ждать от него многого, то кто ему истинный помощник? Братья? Они думают о своих улусах. Дети? Они еще малы. Пройдет еще много зим и лет, когда они крепко возьмут в руки оружие и встанут с ним рядом. А смуты и опасности стерегут его каждый день… Правда, есть еще кереитский хан и он, конечно, придет на помощь, если позвать, но сейчас не тот случай: никто на него пока не нападает.
Встревожило Есугея и то, что тайчиуты зашевелились именно сейчас, когда кияты договорились выдвинуть его на ханство – они будто что-то пронюхали.
«У Таргудая своих людей не меньше, в них он не нуждается, – размышлял он, глядя в темноту. – Ясно, что для того только и переманивает, чтобы ослабить меня. Но почему именно сейчас? Случайно сошлось? Или они уже узнали о нашем разговоре и о словах дяди Тодоена? Тогда кто из братьев проболтался?..»
Есугей, смолоду ставший нойоном, хорошо знал хитрости и ловушки вождей друг против друга и больше всего не любил, когда вокруг него творилось что-то без его ведома. Раньше, обнаружив подобное, он быстро наполнялся гневом и первым делом хватался за оружие. И тогда в пылу ярости он мог наделать такого, что потом долго приходилось исправлять и улаживать. С годами, осознав за собой эту слабость, он научился сдерживать себя, скрывать клокочущее в груди бешенство. Жизнь научила его и улыбаться, и смеяться, ведя мирные, неторопливые разговоры, когда руки его дрожали от желания ударить, разорвать на части. И сейчас, в разговоре с Саганом, он с огромным усилием подавил в себе желание обвинить и наказать его за то, что тот не оповестил сразу о тайчиутских происках. «Звать к себе – право тайчиутов, – Есугей с презрением повторял про себя его слова. – Обычаи предков… Глупый человек, не понимает, каким разором для улуса это пахнет. А ведь столько лет стоял рядом, своими глазами видел, с каким трудом я собирал этот улус…».
Есугей сейчас вдруг как никогда прежде остро осознал необходимость ханства для монголов. Слабость нойонской власти, особенно в мирные годы, когда воины разбредались по айлам и становились вольными пастухами, угнетала Есугея и раньше. Особенно он раздражался, когда на его глазах айлы откочевывали от своих нойонов. Года три назад, на собрании нойонов, он открыто сказал об этом:
– Какой же это порядок, если люди могут перебегать от нойона к нойону, как им вздумается!
Собрание было большое, сидели там и старейшины от родов. Они и встали против него:
– Ты не хан, чтобы устанавливать законы в племени, а обычаи предков нарушать мы никому не позволим.
Так и закончился тот разговор, но Есугей не переставал думать о том, что беспорядочное брожение людей и есть наибольшая опасность для монгольских улусов, что если не остановить это, народ может постигнуть большая беда.
От самого Есугея, правда, до сих пор еще никто не уходил. Наоборот, в годы последних войн люди толпами приходили под его знамя, чтобы попытать счастье и добычу. Но теперь, в мирное время, люди расслабились и стали тяготиться его строгостями, забывая о том, что только благодаря его твердым правилам и в походах и в дележе добычи они из бродячих охотников, рабов да разбойников выбились в хозяева айлов, коров и лошадей. И теперь, по словам этого глупца Сагана, выходило, что нойон должен угождать своим подданным лаской и мягкостью.
«А если завтра придут татары или чжурчжени и начнут резать твоих детей, ты ласковыми словами будешь их увещевать? – мысленно спрашивал он Сагана и тут же доказывал: – Только лишь строгий порядок даст людям благо и безопасность! Среди хищных зверей ласковым телятам долго не прожить…».
Поразмыслив наедине с собой, Есугей с горечью признался себе: не то что простые тысячники, но и родовитые нойоны, ближайшие сородичи, не уяснили этого, что уж с Сагана требовать, знает свое дело, и то хорошо…
Снаружи доносились невнятные, глухие звуки ночного куреня: фыркали ездовые мерины у коновязей, шумно вздыхали дойные коровы, ночующие у юрт, слышался, затихая, дробный конский топот. Уже засыпая, Есугей услышал отчетливо прогрохотавший в ночной тишине далекий небесный гром, и успел подумать: «С запада идет дождь…»
IV
В тот день, когда отец уехал со своими нукерами, Хасар проснулся поздно; в ночь он со своими сверстниками ездил в курень генигесов и вернулся оттуда под утро.
Дымоход был прикрыт от мух и комаров, только маленькая щелочка оставалась с краю. В полутемной юрте никого уже не было, одна Тэмулун сонно посапывала в зыбке.
Быстро выхлебав чью-то недоеденную чашку холодной арсы, Хасар вышел из юрты. Солнце, поднявшись почти на половину пути к зениту, прогревало воздух, обещая к полудню настоящую жару. У коновязи, понуро склонив голову, дремал саврасый мерин Бэлгутэя.
Ленясь идти за своим жеребцом, Хасар вынес из кожевенной юрты седло, две переметные сумы и оседлал саврасого. Он подумал еще и привязал к торокам аккуратно смотанный, тонкий волосяной аркан. Воровато оглянувшись по сторонам – не видит ли мать – он проворно взобрался в седло и скорым шагом направил коня между юртами в северо-восточную сторону.
