Оэлун еле сдерживалась, чтобы не показать вспыхнувшее вдруг в ней негодование. Молча глядя перед собой, думала: «Видно, сговорились они вместе с Шазгай не давать мне покоя своими нелепыми речами… Вчера та пришла и все мысли мне перемутила, а теперь и этот лезет со своим глупым сном… Мало я претерпела за эти месяцы?.. Добить меня решили?..»
Но, привычная к сдержанности и терпению, она ни лицом, ни одним движением своим не выдала того, что закипало у нее внутри.
Даритай, видно, понял ее молчание по-своему, и пошел напрямик:
– Ты, Оэлун, женщина мудрая и должна знать: улус без мужчины не сможет долго простоять. Кругом враги, все лишь прикидываются друзьями, а сами только о том и думают, как бы что-нибудь отхватить.
«Шазгай вчера такое же говорила, значит, неспроста она завела свой разговор, – чтобы унять вновь нарастающее раздражение, Оэлун незаметно изнутри прикусила нижнюю губу. – По всему видно, сам же он послал ее, чтобы на мысль навела, а теперь пришел, чтобы окончательно уговорить… И про сон так складно придумал. Правду сказал однажды Есугей: с Даритаем надо быть осторожным, хоть и небогат умом, да своими хитростями всякого может в ловушку завести».
– Как, думаешь, воспримет твои слова Есугей, когда он узнает об этом? – Оэлун в первый раз за весь разговор прямо подняла на него свой взгляд.
Даритай поежился, вобрав голову в плечи, невольно покосился по сторонам, будто уже сейчас в юрте стоял брат со своей ременной плетью в руках, но ответ нашел быстро.
– Да брат Есугей только одобрит меня! – выкрикнул он и, воодушевляясь от своей находчивости, уже смело доказывал, как на суде: – Сама подумай: как ты сможешь сохранить бессчетные его табуны и передать детям, когда они повзрослеют? Если тогда при живом Есугее осмелились угнать, то теперь, без хозяина, все ветром развеется. Нойоны уже сейчас облизываются, глядя на такой кусок, и только ради приличия пока не трогают. А пройдет полгода или год, там никто уже не поручится… Ты знаешь, что сейчас говорят нойонам Алтан и его братья? Давайте, говорят, прямо сейчас разделим тот табун, который Есугей привел из последнего набега, мол, мы тоже ему своих нукеров давали. Что им против этого скажешь? Да, этот табун считается общим, и придется отдать. А дальше что будет? Ведь всем известно: если волки начали делить тушу – поделят все, без остатка. Вот чего надо опасаться. А выйдешь за меня, сохраним хоть основное. Я не Есугей, и я это знаю, но я тоже сын Бартана-багатура и открыто грабить меня никто не посмеет. Конечно, придется поделиться с другими братьями, ведь надо же зависть их погасить… и немалой частью придется поступиться. А что делать, ведь они защитят нас, если что…
Как ни была возмущена Оэлун таким откровенным разговором о дележе имущества Есугея, она, все же, почувствовала разумное в словах Даритая. Она знала, что нойоны не только из киятов, но и других борджигинских родов завидовали богатству Есугея. Знала она и то, что такие владения, оставшиеся без хозяина, быстро растаскиваются проворными сородичами и часто от них не остается ничего кроме редких упоминаний в досужих разговорах людей. Крепкие улусы, еще вчера прочно стоявшие на своих породных границах, да еще и угрожавшие соседям, развеивались пеплом от очажных кострищ, когда снимутся юрты и подуют степные ветра. Подданные уходили к другим владетелям, стада угонялись по чужим улусам, жены и дети доживали свои жизни по сородичам, каждый по-своему отрабатывая съеденные куски мяса. Все это давно и хорошо знала Оэлун, да видно, горе, на время притупившее ее способность трезво смотреть на вещи, и врожденная привычка думать о людях хорошо, не дали ей сразу уразуметь все это. И теперь, по-новому осмысливая слова Шазгая и Даритая, она была даже благодарна им за то, что они сами подумали об этом и предупредили ее.
Даритай долго сидел молча, время от времени поглядывая на нее, ушедшую в себя, потом потихоньку встал с хоймора и, крадучись, вышел из юрты, оставив одну обдумывать его доводы.
III
Когда Мэнлиг приехал за Тэмуджином в курень хонгиратов, он никому не сказал прямо о смерти Есугея. Обиняками, отдаленными намеками он объяснял Дэй Сэсэну о причине своего приезда. Тот, сильно расстроенный таким исходом, как было видно, ничего не понял из его слов и лишь попросил Тэмуджина возвращаться без долгой задержки.
И только лишь когда они проехали границу хонгиратских земель, Мэнлиг рассказал Тэмуджину о случившемся. Тэмуджин тогда закричал как ребенок, которого покусали пчелы. И теперь он был благодарен Мэнлигу за молчание у хонгиратов: если бы это случилось там, перед чужими людьми и перед Бортэ, он навсегда потерял бы лицо мужчины.
За три дня пути до дома он не проронил ни слова. Молча ехал вслед за Мэнлигом, тупо уставившись прямо перед собой. Слезал с коня на стоянках, безразлично проглатывал несколько кусков, ложился и, глядя на звезды, вспоминал обратную дорогу вместе с отцом, восстанавливая в памяти каждое его слово и движение.
И приехав домой, он стал говорить совсем мало. Не хотелось тратить слов, когда все и так было понятно. Хотелось лишь вспоминать об отце в близкие и далекие дни, думать о том, что он сейчас делает в мире предков: как встречают его дед Бартан, прадед Хабул и другие соплеменники – ведь там сейчас собралось уже много борджигинов. О своих думах Тэмуджин никому не рассказывал. Мать поначалу просила его не молчать, заговаривала с ним о своих домашних делах и заботах, а не добившись разговора, ругалась. Потом, видно, привыкла и оставила его в покое.
От друзей Тэмуджин отдалился, в ежедневных их играх не участвовал и те, видя с его стороны холодную отчужденность, не лезли со своими делами. Зато он сблизился с сыном нойона племени джадаран Джамухой, который был в их курене в гостях. Приехал он с окрестностей озера Хунд в верховьях Керулена, а остановился у дяди Ехэ Цэрэна, который доводился ему братом матери, и собирался жить здесь до весны.
Ехал как-то Тэмуджин перед вечером от западного леса: срубил по просьбе матери две тоненькие жердочки для развешивания шкур. Ехал шагом; жердочки, привязанные за концы к седельным шнуркам, с мягким шорохом волочились сзади. Подъехав к тальникам возле Онона, Тэмуджин услышал шум. Из-за высоких зарослей доносилось приглушенное пыхтенье. Замерев на месте, он вслушался, взволнованно соображая: «Неужели мужчина давит женщину?» Но вскоре оттуда донеслись голоса – мальчишечьи, будто бы похожие на ругань или проклятия.
С трудом протиснувшись на своем коне сквозь сплетенные ветвями кусты, он увидел: Хучар и Тайчу пытаются отобрать у какого-то незнакомого парня замшевый мешочек, набитый чем-то доверху. Тот одной рукой крепко прижимал мешочек к груди, другой отбивался от наседавших. Заметив Тэмуджина, дерущиеся остановились.
– Кто это? – спросил Тэмуджин, удивленно оглядывая незнакомца с головы до ног.
Тот был одного с ними роста, светел лицом, в опрятной рыбьей одежде и хамниганских замшевых гутулах.
– Джадаранская собака это, – схватившись за мешок, презрительно сказал Тайчу и сплюнул на землю. – Неизвестно каким ветром к нам приблудился.
