Джамуха увидел рядом с собой на бересте нанизанные на заостренный прут куски сырого жирного мяса и снова почувствовал голод. Подбросив дрова в потухающий костер, он раздул огонь и стал жарить мясо.
На огонь подошел Ехэ Цэрэн. Руки его под засученными рукавами были по локоть в крови. Он достал из переметной сумы вместительный туес.
– Пора выпить, – он оглянулся к поляне, окликнул: – Хулугай, позови нукеров.
Подошли трое.
– Выпейте за удачную охоту, – щедро наливая до краев черной от старости и грязи деревянной чашки, он говорил: – Поторопите людей, до рассвета мы должны все увезти в айлы. Смотрите, чтобы все до последней кишки собрали. И чтобы следов не осталось. Если узнают старики, вину на себя возьмете, сами знаете…
Выпив и торопливо съев по куску мяса из рук Джамухи, нукеры ушли.
Ехэ Цэрэн сел рядом с Джамухой, налил себе еще.
– Духи-хозяева тайги, пригоняйте на мою тропу зверей, больших и малых. И косуле буду рад, и зайцем не побрезгую…
Он выпил, поморщившись, отдышался и, вонзая крепкие, по-собачьи острые зубы в последний оставшийся кусок на пруте, услужливо поданном Джамухой, зачавкал, жадно прожевывая сочное, полусырое мясо.
– Поджарь еще печень, – говорил он, снова берясь за туес. – Да побольше его режь, не жалей… давно я не ел звериного.
Выпив, он блаженно привалился к стволу сосны, лениво посматривая из-под опущенных век на то, как Джамуха, проворно орудуя ножом, на весу резал печень на ровные куски и нанизывал на прут.
– В девять лет ты убил самца изюбря, – заговорил он, одобрительно глядя на него. – Этим может гордиться любой мужчина; каждый до конца жизни может называть это в числе своих подвигов. Я, если потребуется, подтвержу перед людьми. Не сейчас, конечно, пусть пройдет несколько лет. Это от тебя уже не уйдет. Но вот что плохо…
Джамуха, застыв от удивления, оглянулся на него.
– Уж слишком ты прост для своих лет. Ты знаешь это?..
– Нет, – Джамуха пожал плечами, стараясь понять, к чему клонит дядя.
– С кем из своих сверстников ты водишься? – Ехэ Цэрэн оттолкнулся плечом от ствола, выпрямился, уставив на него блестящие от хмеля глаза. – С этим Тэмуджином, сыном Есугея, так?
– Та-ак… – протянул Джамуха. – А чем же это плохо?
– Как же это ты ничего не видишь, – удивленно развел руками Ехэ Цэрэн. – Ведь ты, как я посмотрю, неглупый парень. Очаг Есугея погас и твой Тэмуджин никогда не будет большим нойоном. Жены Есугея вместе с детьми теперь должны будут перейти к Даритаю. У него своих детей нет, но к нему перешли сыновья покойных братьев Мунгету и Негуна – Унгур и Хучар. Есугей был младше Мунгету и Негуна, потому и дети его сядут ниже Унгура и Хучара. Вот к этим-то и перейдет все наследство. А дети Есугея получат то, что им дадут и отойдут назад. Знамя отныне будет у Даритая, после него перейдет к Унгуру, ведь он теперь по роду старший среди внуков Бартана-багатура, значит, он и будет самым большим нойоном. Вот с кем ты должен заводить дружбу, а на других можешь и не смотреть. Теперь-то ты понял, наконец, что тут к чему или нет?.. Головой надо думать, ха-ха-ха!..
Весело рассмеявшись, Ехэ Цэрэн похлопал его по плечу и снова взялся за туес.
– А если мать Тэмуджина не захочет выходить за Даритая? – раздумчиво глядя на огонь, спросил Джамуха.
– Не захочет? – выпив, Ехэ Цэрэн, насмешливо посмотрел на него. – Тогда мы, единокровные сородичи Есугея, отберем у нее все имущество и разделим между собой. Для нас это будет даже лучше. Но она не такая дура, да и обычай есть обычай, теперь все Даритаю достанется.
Вздохнув, Ехэ Цэрэн налил себе еще и, держа в руках поданный Джамухой горячий кусок печени, задумчиво посмотрел в темную даль над костром.
– А хорошо было бы, если она и вправду отказалась. Тогда всем нам достались бы, знаешь, какие доли?.. О-о-о, это немалые куски. Но этого не будет. Оэлун не сумасшедшая… Теперь Даритай будет всем владеть…
Подошел Хулугай.
– Все погрузили.
– Стрелы все собрали?
– Все до одной.
– За раненым зверем когда пойдешь? Не забыл?
– Как только рассветет, втроем с Хантаем и Муху пойдем по следу.
– А что у других, много добычи?
– Если все вместе сложить, будет вдвое больше нашего.
– Ладно, проверь у них все, чтобы за собой ничего не оставили.
– Хорошо.
Хулугай ушел. Ехэ Цэрэн некоторое время провожал его глазами, затем тяжело встал на ноги и, пьяно покачиваясь, устало проговорил:
– Ну, что же… племянник мой… еще одно дело мы с тобой сделали, поедем домой отдыхать…
Молодой нукер услужливо подвел к нему коня, подержал стремя и, взяв под локоть, с усилием приподнимая его, помог сесть в седло.
VI
Ехэ Цэрэн проснулся после полудня. Желтоватый косой столб солнечного света через дымоход пробивал полусумрак юрты. Плотно упираясь в земляной пол, он стоял уже на женской стороне.
Голова была тяжелая. Издав громкий, утробный вздох, Ехэ Цэрэн отбросил от себя шерстяное одеяло и огляделся. В юрте никого не было. Он вспомнил о ночной охоте и глаза его потеплели, слабая улыбка тронула его по-бычьи толстые коричневые губы. Мысль о богатой добыче согрела сердце и он, лениво перебирая в мыслях прошедшую ночь, начал подсчитывать, сколько сушеного мяса выйдет из тридцати четырех оленей и на какое время его хватит, чтобы прокормить людей…
Вдруг что-то другое, постороннее шевельнулось в памяти, заслонило приятные мысли. Ехэ Цэрэн почувствовал, что в этом кроется что-то для него важное. Он насторожился, вспоминая, что было прошлой ночью, но ничего кроме охоты и ходьбы по лесу на ум не приходило. Но то, что дало о себе знать, затерявшись где-то там, в глубине склубившихся мыслей, не уходило, бродило в потемках, тревожа душу и не находя выхода на свет.
«Надо поправить голову», – решил Ехэ Цэрэн и оглянулся на полку с посудой: домбо
[39] стоял на месте.
Превозмогая тупую, давящую боль в затылке, он встал. Стараясь не шевелить головой, одеревенелой походкой перешел на женскую половину, взялся за ручку домбо и с облегчением почувствовал ее тяжесть: оно было почти полное.
Сев за стол, он налил в бронзовую чашу, подаренную дедом Хабулом в день, когда его, годовалого младенца, впервые посадили на коня. Ею он брызгал духам предков и считал, что она приносит счастье.
После второй чаши голова прояснилась. Боль в затылке прошла. Сосредоточившись, неотрывно глядя перед собой, он долго пытался ухватить в уме причину того, что вдруг его обеспокоило. Налил и выпил еще, закусив из корытца холодным куском звериного мяса – утренних своих объедков…
