– Нет! – запальчиво крикнул Тэмуджин. – Я наследник Есугея-багатура и никому не отдам его знамя!
Оэлун, опешив, молча смотрела на сына.
– Нам бы теперь себя сохранить, – наконец заговорила она, пытаясь образумить его. – А там и без знамени можно прожить…
– Нет! – Тэмуджин громко скрипнул зубами, оскалив клыки. – Замуж ты не пойдешь. Знамя будет у меня. Остальное пусть забирают. Это мое слово.
– Что ты говоришь! – Оэлун с широко открытыми глазами возмущенно смотрела на него. – А с чем вы потом будете жить? Ведь только так мы сможем сохранить наши стада… у вас будет хоть какое-то имущество. Без этого вы пропадете!
– Я сказал свое слово.
Тэмуджин встал и вышел из юрты. Мать горестным взглядом смотрела на упавший за ним полог.
Утром Оэлун оделась в лучшие свои одежды, велела пригнать с пастбища ее белого иноходца. Уложив в кожаную суму подарки: кусок серого китайского шелка, три куска чая и мужскую выдровую шапку, она поехала к деду Тодоену.
Вернулась в полдень. Привезла мешочек сушеных плодов южных деревьев, который тут же схватили младшие и убежали делить. Тэмуджин, сидя у очага, ждал ее слов. Мать Оэлун сняла верхний шелковый халат, высокую соболью шапку и, одев свою простую, войлочную, села за стол.
– Дед Тодоен одобряет твое решение… – наконец, устало вымолвила она. – Видно, ты становишься взрослым мужчиной. А я постарела и ничего уже не понимаю. Теперь ты сам решай, что нам делать дальше.
Тэмуджин переживал одновременно два противоположных чувства: и распирающую грудь радость и гордость оттого, что поступил по-мужски, что его одобрил сам дед Тодоен, и холодящую нутро боязнь перед будущим, когда надо будет принимать решения, в которых легко можно поскользнуться и стать виновником гибели своей семьи. Не зная, что сказать, он молчал.
– Дед Тодоен совсем плох, – мать смотрела на него понимающими, жалостливыми глазами. – Он уже собрался вслед за твоим отцом. Если с нами что-то случится, он уже не поможет.
У Тэмуджина тяжелым комом надавило в груди, с саднящей тоской он подумал: «Как же мне быть? Кто меня теперь научит?.. – беспомощно посмотрел на онгоны и мысленно горячо взмолился им: – О духи предков, вы одни можете мне помочь, ведите же меня верным путем, не дайте ошибиться…»
VIII
Мэнлиг, начальник охранной сотни Есугея, происходил из небольшого рода хонхотан и имел сильные шаманские корни. С обеих сторон, отцовской и материнской, среди предков его были могущественные заарины
[42], умевшие оборачиваться волками и медведями, вызывать грозы и молнии. Во время племенных молебствий они на глазах у народа пронизывали себя ножами и мечами, отрезали себе головы, пугая маленьких детей, а ночами летали к звездам на собрания небожителей, добираясь до самого Небесного шва
[43], где жила богиня-праматерь Манзан Гурмэ. Но, как бы ни были сильны их предки, ни отец его, ни сам Мэнлиг не получили шаманского посвящения. Еще дед его, последний в роду большой шаман, сказал: «Нечего ходить в слугах у зааринов, если не имеете дара, идите в воины».
Той же весной Есугей-нойон уходил в кереитский поход и по степи пронесся его клич: «Кто желает себе славы и добычи, идите со мной!». Шестнадцатилетний Мэнлиг не раздумывая надел свои доспехи и сел на коня.
Хотя он и не стал шаманом, все же он знал немало уловок и ухищрений, которыми пользовались посвященные. Он умел мысленно запутать разум человека и ввести его в смятение и этим часто пользовался в сражениях. Оружием он к тем годам овладел неплохо и обычно не пользовался щитом. С топором в одной руке и коротким мечом в другой он выходил на врага, неуловимо поворачиваясь и подныривая, он безошибочно уклонялся от ударов, вплотную подбирался к противнику с уязвимой стороны и одним коротким движением отправлял его к праотцам.
Есугей-нойон заметил его искусство и после похода оставил его в своей охранной сотне. На учениях Мэнлиг выделялся умением заранее угадать замыслы противника и приготовить для него хитрые ловушки, чем приводил в восторг даже старейшин, обычно скупых на похвалу и щедрых на брань. И когда ушел старый начальник охранной сотни, на место его Есугей поставил Мэнлига.
Взяв власть над сотней, тот завел свои порядки, удалил пожилых, набрав вместо них юношей, своих ровесников. Ежедневно занимаясь с нукерами где-нибудь в безлюдных местах, он передавал им свои умения и хитрости, приоткрывая им даже некоторые из шаманских тайн.
В короткое время он сделал сотню лучшей во всем племени монголов, что бросалось в глаза соплеменникам на войсковых смотрах и звериных облавах. Есугей, хотя и ни словом не обмолвился в похвалу своей сотне, будто не замечал ее достоинства, внутренне гордился ею и высоко ценил самого Мэнлига.
С тех пор жизнь его пошла ровной, безмятежной дорогой. Из кереитского похода он пригнал косяк отборных кобылиц, которые, покрываясь ононскими жеребцами, давали хорошее потомство. Жена, выбранная ему отцом из рода джелаир, оказалась на редкость здоровой и плодовитой: за семь лет родила ему семерых сыновей.
Старший сын Кокэчу с раннего детства показывал явные шаманские задатки: едва научился ходить, он безошибочно стал угадывать, в какой из юрт куреня варятся бараньи почки, которые он любил, и шел туда, чтобы угоститься. Правда, последние два года он жил у старых шаманов в западном лесу, обучаясь их искусствам, и редко приезжал домой. Старший наследник все больше отдалялся от семьи и хозяйства, но Мэнлиг не огорчался, наоборот, он считал, что это хорошо: и родовые знания сохранятся, и перед людьми и богами будет кому заступиться.
Мэнлиг уже стал привыкать к сытой и спокойной жизни рядом с большим нойоном, когда вдруг погиб его покровитель. А после того, как дал умирающему Есугею слово защищать его семью от ограбления сородичами, он потерял покой. Снова и снова вспоминал он свой последний разговор с ним, и теперь все больше убеждался, что тот был уже не в ясном уме: какое право у простого нукера вставать между семьей нойона и его же родственниками? «Наверно, он не имел никакого выбора, – думал теперь Мэнлиг, – и в отчаянии просил меня о немыслимом». Но слово, данное им, крепко держало его на привязи.
После похорон, во время траурного пира в главном курене, он отозвал в сторону Сагана и сообщил ему о последних словах Есугея: «Тысяча Сагана будет верна до конца». Тот ответил отказом:
– Я обещал ему быть верным только до тех пор, пока будет жив он сам.
Поняв, что остался один, Мэнлиг теперь не знал, что делать. Он перекочевал вместе с табунами и войсками Есугея на осенние пастбища. Жил тихо и уединенно, но за улусом хозяина смотрел по-прежнему тщательно, часто с нукерами объезжал владения и строго спрашивал с табунщиков. Следил за количеством молока, масла, архи, арсы, набираемых от поголовья коровьих стад и от дойных кобылиц, считал, сколько обрабатывается шкур, выделывается войлока. Придирчиво осматривал изготовленные сбруи, седла, телеги, оружие и доспехи.
