Внешне, на людях, по-прежнему уверенный и непреклонный, дома он долгими осенними вечерами оставался наедине со своей тревогой – как выйти из этого скользкого положения – не мог ничего придумать. Выходило одно: самовольно поднять знамя Есугея, собрать вокруг себя верные сотни и биться со всеми, кто приблизится к владениям покойного хозяина. Знал, что если уж Саган отошел в сторону, желающих охранять чужое имущество будет мало. Мысленно готовясь к худшему, он все же надеялся, что из всего тумэна останется полторы-две тысячи верных людей, и тогда братья Есугея, может быть, не осмелятся нападать. Они любят брать исподтишка, без шума, и поэтому сейчас, когда дело касается детей Есугея – родных их племянников – они должны остерегаться открытой драки и свары. А там, пройдет три-четыре года, старший сын Есугея возьмет в руки отцовское знамя, тогда уж никто не посмеет притронуться к улусу. На это лишь и оставалась надежда, и Мэнлиг держался за нее. Исподволь он объезжал сотников, прощупывал их разговорами, отмечал про себя надежных.
Но дело решилось неожиданно просто, и помог ему в этом сын Кокэчу.
Поздним вечером они вместе сидели в юрте у очага. Мэнлиг, глядя на маленький, дрожащий огонь от сыроватого аргала, молча переваривал тяжелые мысли. Кокэчу, приехавший в тот день по какому-то делу на осенние пастбища, сначала украдкой поглядывал на него со стороны, потом вдруг сказал:
– Защитить семью Есугея невозможно, потому и не нужно браться за это.
– А что делать? – Мэнлиг поднял удивленный взгляд на девятилетнего сына и впервые спросил у него, как у взрослого. – Это была его последняя просьба, а я ему обязан всем, что имею.
– Он ошибался, – пренебрежительно двинул рукой Кокэчу и со знающим видом, пророчески уверенно говорил: – Теперь уже ничего нельзя изменить, у его семьи отберут все, а дети и жены останутся одни в голой степи с двумя дойными коровами на прокорм. От них отвернутся все сородичи и бросят на гибель. Вот тогда-то и потребуется им твоя помощь, чтобы они не погибли от голода. Та помощь им будет намного нужнее, чем если ты сейчас выступишь за них с оружием.
– Тогда я завтра же утром съезжу к Оэлун и поговорю с ней, – Мэнлиг впервые за многие дни воспрянул духом. Он выпрямился на хойморе и расправил плечи, глубоко вздохнув. – Она умная женщина и поймет меня.
– С ней поговорю я сам, – возразил сын и, медленно подбирая слова, намеками пояснял ему: – А тебе сейчас нужно держаться от нее подальше. Потом, когда в голодные зимы будешь возить им еду, может быть, надо будет скрываться от людей. Потому и нужно, чтобы никто не заподозрил, что ты поддерживаешь с ними связь. Это может оказаться небезопасным… Лучше ты на первом же собрании нойонов откажись от того, чтобы смотреть за улусом Есугея, и попроси для своего айла отдельное пастбище… Они будут рады отделаться от тебя и дадут все, что у них попросишь.
Хоть и не все мысли сына понял Мэнлиг и были у него вопросы, он не стал переспрашивать его. Несказанное облегчение почувствовал он, словно верблюжий вьюк сбросил с себя после длинного перехода, и с этой поры он по-другому стал смотреть на своего отпрыска. Никогда еще не встречал он человека, который в девятилетнем возрасте мог так далеко видеть будущее. Но когда таким оказался его собственный сын, сладостное чувство радости и гордости наполнило его огрубевшее сердце. Не любивший баловать детей даже в малые их годы, сейчас он испытывал желание обнять и расцеловать сына. Но и этого он не сделал, а только долго смотрел на него потеплевшими глазами.
«Недаром говорят, – растроганно думал он, – каждый шаман на один год старше человека и на один год младше бога… Видно, очень большой путь у тебя впереди, старший мой сын Кокэчу».
IX
За два года жизни среди шаманов Кокэчу сильно изменился. Он научился правильно думать, очищая свою голову от пустых и вредных мыслей, какими обычно бывают забиты головы у простых людей – отбирая и усиливая нужные. Он узнал, как можно посылать свои мысли на большие расстояния, как внушать людям радость и уверенность или, наоборот, страх и тревогу. Он научился взглядом пронзать мозг человека и животного, и теперь даже самая злая собака, встретившись с ним глазами, поджимала хвост и уступала дорогу. Он знал, что ему предстоит еще долго учиться, сделать немыслимые усилия для того, чтобы у него открылся третий глаз, и он мог видеть потусторонний мир, прошлые и будущие времена, узнавать грядущие события и уметь многое другое, что присуще настоящим шаманам.
Живя в глухой тайге, в тайных поселениях старых мудрецов и долгими ночами слушая их наставления, он учился смотреть на все происходящее среди людей другими глазами, то отстраняясь и глядя со стороны, издалека, то проникая вовнутрь, в суть вещей и расщепляя их по косточкам, по частям. Часто, голодая по три и по семь дней и ночей, он в напряженных думах закаливал и заострял свой ум, подобно тому, как молодой кузнец, старательно и упорно трудясь, выковывает себе крепчайшее стальное оружие.
По предсказаниям старых шаманов ему было известно, что семью Есугея теперь ждут тяжелые испытания, голод и смертельные угрозы. Но шаманы также сказали, что если они не погибнут в первые две зимы, то непременно поднимутся и окрепнут. О Тэмуджине было сказано, что если он победит своего сводного брата, который встанет на его пути, все другие препятствия он одолеет и уже в молодые годы станет ханом. И еще многое другое, удивительное и небывалое предрекали старшему сыну Есугея владеющие тайными знаниями.
С той летней ночи, когда самые высшие шаманы племени вызвали Тэмуджина к себе и говорили с ним, Кокэчу решил держаться за него. Из наставлений стариков он знал, что власть шамана во много раз сильнее, когда он стоит за спиной большого нойона, что насколько сильна власть этого нойона, настолько сильна и власть шамана. Поэтому Кокэчу для себя принял твердое решение помогать Тэмуджину сесть на ханский войлок, чтобы потом быть вместе с ним, рядом восседая на одном хойморе.
X
Оэлун выдоила трех коров и, вдруг почувствовав слабость во всем теле, подозвала Хоахчин. Та отошла от коричнево-пестрой четырехлетки со связанными задними ногами, осторожно поставила на ровное место новый берестяной подойник и торопливо засеменила к ней по истоптанной жухлой траве.
– Что с вами, Оэлун-хатун? – приблизившись, она встревоженно взглянула ей в лицо. – Вы сильно побледнели. Ну-ка, посмотрите на меня… нет, слава небожителям, это не желтая болезнь.
– Я что-то устала, – сказала Оэлун, ослабленно глядя на иссеченное морщинами темное лицо старой рабыни. – Ты сама присмотри тут за всем…
– Езжайте, езжайте, – замахала та обеими руками. – И зачем вы по утрам ездите сюда? Езжайте, полежите…
– Всю старую хурунгу перегоните в архи, – говорила Оэлун, идя к оседланной белой кобыле, пощипывающей траву неподалеку от места дойки. – И побольше наготовьте арсы. Скоро зима…
– Сделаем, все сделаем, – ворчливо говорила Хоахчин, ковыляя за ней на кривых ногах. – Не беспокойтесь ни о чем.
Не взнуздывая лошадь, Оэлун тяжело взобралась в разукрашенное, покрытое китайским лаком седло. Оправила подол халата и, напоследок оглядев полусотенное стадо грузных, отъевшихся за лето коров, под которыми сидели рабыни с подойниками и проворно выцеживали из тугих сосков пенное молоко, тронула кобылу. Вслед ей грустным, жалеющим взглядом смотрела Хоахчин, старшая над рабынями Есугея.
