После того как, попрощавшись, ушел Кокэчу и за ним закрылся полог, в юрте долго стояла тишина. В очаге мягко и бесшумно горел сухой коровий аргал. Оэлун и Сочигэл молча допивали арсу. Тэмуджин и Бэктэр, насытившись, ушли на мужскую половину и сидели рядом на широкой лосиной шкуре, прислонясь спинами к решетчатой стене.
Тэмуджин смотрел на отцовское знамя, висевшее на северной стене рядом с родовыми онгонами – остро отточенное железное копье на старом березовом древке, с которого свисал иссиня-черный, старательно расчесанный конский хвост. Древко знамени до середины было в темных пятнах крови, впитавшейся в него и побуревшей от давности – следы многих кровавых жертв, которые приносил отец ему перед битвами. «Вот и я возьму его когда-нибудь, – рассеянно думал он, разглядывая застарелые пятна на древке, – и тоже буду приносить жертвы…»
– Зачем тебе знамя, – перехватив его взгляд, вдруг зло сказал Бэктэр, – если не будет наших табунов и отцовского улуса?
Тэмуджин, неохотно оторвавшись от своих мыслей, какое-то время непонимающе смотрел на него.
– Что ты с ним будешь делать, если у тебя теперь нет ни одного нукера, кроме собственной тени?
Опешив от неожиданности, Тэмуджин не нашел слов, кроме оправдания:
– Нойон должен иметь свое знамя.
– Нойон должен иметь улус и нукеров, – не уступал Бэктэр. Он хищно трепетал ноздрями, зло глядя на него как тогда в табуне, перед дракой. – Что нам дает одно это знамя, когда мы должны теперь считать каждую овечью голову?
Тэмуджин не успел собраться с мыслями и ответить ему. Оэлун, заметив неладное между братьями, толкнула локтем Сочигэл. Та, тут же встрепенувшись, прикрикнула:
– Бэктэр, а ну замолчи! Пошли в свою юрту, поздно уже…
Проворно встав с места, она быстро зашагала к выходу и, встав у двери, подождала, когда Бэктэр выйдет первым. Оглянувшись на Оэлун, она неловко улыбнулась, кивнула ей и вышла в темноту.
XIII
Рано утром, как только взошло солнце, в большую юрту пришли Даритай и с ним Ехэ Цэрэн. Оэлун уже накормила и отправила сыновей к коровам. Тэмулун была у Сочигэл.
Даритай, возбужденно дыша утренним холодом, по-хозяйски уверенно прошел мимо очага на хоймор, усаживаясь, бросил Ехэ Цэрэну:
– Проходи, садись, чего ты стоишь как чужой.
Оэлун, растерянно глядя на них, сидела на своем месте, забыв поставить на стол чашку и пучок тоненьких прутиков, которым она только что протирала посуду. Даритай дождался, когда присядет Ехэ Цэрэн, и обратился к ней:
– Дальше ждать нельзя, Оэлун. Таргудай уже начал переманивать ваших людей. Говорят, некоторые айлы по границам уже ушли. Ладно, люди-то пусть идут, если хотят, но как бы не прихватили с собой скот, а то потом ищи и доказывай… Давай сделаем так, завтра же пригласим стариков, несколько человек позовем от тайчиутов, пусть будут свидетелями для Таргудая, и свершим обряд вашего перехода к моему очагу. И тогда все, весь скот будет наш…
Оэлун чувствовала в словах Даритая решимость, понимала, что он сейчас схватился за последнюю возможность спасения улуса и, не в силах сказать что-нибудь против, молчала. Мимолетно пронеслась мысль: «Стоит мне сейчас дать согласие, и тогда улус сохранится под рукой близкого человека, родного брата Есугея. Сохранится богатство и каждый из детей будет иметь свое владение… Но без знамени…»
Оэлун вспомнилось лицо Тэмуджина, когда он отказался отдавать знамя и от нее сразу отошли все сомнения…
Даритай говорил еще долго, приводя веские доводы:
– Братья готовы поддержать нас, мы не будем одни. Да и старейшины племени будут за нас. Дядя Тодоен еще давно склонил их на нашу сторону. Главное, надо все сделать сейчас, пока не разделили зимние пастбища, а то потом начнется такая путаница, что не будешь знать, куда с этими табунами идти.
Наткнувшись на ее упорное молчание, он начал горячиться.
– Я своих племянников, детей брата Есугея никогда не обижу. Получат в свое время доли немалые и будут жить не хуже других. Уж я постараюсь, чтобы были и сыты и одеты…
– А знамя? – неожиданно вырвалось у Оэлун, и она, сама не ожидавшая от себя столь прямого вопроса, покраснев, собрала в себе силы, чтобы твердо посмотреть в глаза Даритаю.
– А что знамя? – не понял Даритай.
– Что будет со знаменем Есугея?
– Если нойон умер при малых детях, знамя наследует его брат, – Даритай пожал плечами, удивленно глядя на нее. – Это ведь всем известно. Знамя перейдет ко мне, потом его возьмет Унгур, сын моего самого старшего брата.
– А с чем останутся дети Есугея? – не сдавалась Оэлун.
– Что ж, поначалу они будут в подчинении у Унгура, раз тот старший по роду, потом, может быть, будет у них и свое знамя, – неуверенно говорил Даритай, оглядываясь на Ехэ Цэрэна.
Оэлун помолчала в раздумье и выложила свой последний довод:
– А как же слово деда Тодоена о том, что знамя Бартана должно оставаться в семье Есугея?
И на это, оказалось, у Даритая был заготовлен ответ.
– Я сам за все отвечу, когда взойду на небо, – заносчиво сказал он и даже повысил голос: – Это тебя не касается. Тебе сейчас надо лишь о том думать, как вскормить детей Есугея и на ноги их поставить. Остальное не женская забота.
Оэлун внимательно выслушала его и, посмотрев на молча наблюдавшего за их разговором Ехэ Цэрэна, снова перевела взгляд на Даритая и сказала:
– Я не выйду за тебя замуж.
У Ехэ Цэрэна после ее слов подбородок стал медленно опускаться вниз и под вислыми черными усами открылся широкий синезубый рот. Неверящим взглядом он возбужденно смотрел на Оэлун так, как смотрел бы на молодую шаманку во время ее чудесных превращений. Даритай, наоборот, с ужасом округлил глаза, будто перед ним вдруг появилось воплощение птицы му-шубун
[46].
– Почему это? – с хрипом выдавил он, не отрывая от нее пораженного взгляда.
– Знамя Есугея должно остаться у его сыновей, – сказала Оэлун.
Ехэ Цэрэн громко проглотил слюну и, поперхнувшись, трескуче закашлял, колыхаясь всем туловищем. Даритай досадливо оглянулся на него и снова повернулся к Оэлун.
– Подожди, невестка, ты сначала обдумай, что говоришь. Ведь тебе не принадлежит улус, тебе здесь ни одна корова не принадлежит. Ты помнишь, как и с чем мы тебя в степи поймали?
– Да, я хорошо это помню, – сказала Оэлун.
– Тогда ты думаешь, чем будешь кормить своих детей?! – Даритай, наконец, не выдержав, перешел на крик.
– Не кричи, я тебе не жена, – спокойно сказала Оэлун и вздохнула. – И не сердись на меня, так будет правильно.
