Мать тоже усмехнулась:
– Не совсем. Но больше, чем сумма основного взноса на накопительный счет, с которого я расплатилась за квартиру.
Он помедлил.
– Почему ты не бросила отца?
– Что за вопрос. – Она покачала головой. – Есть пора, когда можно выбирать. Можно делать то или это, жить с тем человеком или с этим. Потом этот человек и его дела становятся частью твоей собственной жизни, а вопрос о том, почему ты продолжаешь жить собственной жизнью, довольно глуп. Ты про картину спросил. Ничего я не собираюсь с ней делать. Можешь забрать с собой или поместить в банке, если у них есть такие большие кассеты для хранения.
– А ты мне не расскажешь, в чем дело с этой картиной?
– Ах, мой мальчик… – Она печально взглянула на него. – Мне не хочется говорить об этом. По-моему, отец гордился ею, до самых последних дней. – Она устало улыбнулась. – Ему так хотелось навестить тебя, посмотреть, как идут твои дела на юридическом факультете, но ты нас ни разу не пригласил, а сам он не решался. Знаешь, дети иногда бывают не менее жестокими, чем мы, родители. Так же уверены в своей правоте.
Он собрался возразить, но подумал, что, возможно, она права.
– Мне очень жаль, – сказал он неопределенно.
Она встала.
– Спокойной ночи, мой мальчик. Завтра в семь утра я переезжаю. Когда выспишься и будешь собираться, не забудь картину.
8
Он повесил картину в мансарде над своей кроватью. Кровать стояла слева у стены, справа находились шкаф и книжные полки, под чердачным окном располагался письменный стол.
– Я на нее похожа. Кто это? – Девушка, задавшая вопрос, была студенткой, которая нравилась ему с первого семестра. Неужели действительно из-за сходства с девочкой? Ему никогда это не приходило в голову.
– Не знаю, кто она. Существовала ли она вообще. – Он хотел было сказать: «Во всяком случае, ты красивее». Но ему не захотелось предавать девочку с ящеркой. Хотя можно ли предать нарисованную девочку?
– О чем ты думаешь?
– О том, какая ты красивая.
Она и впрямь была очень красивой. Он лежал на кровати на спине, она прильнула к нему животом сверху. Положив руки ему на грудь и уткнув в них подбородок, она спокойно разглядывала его. А может, и не его? Может, она глядела куда-то сквозь него? Темные глаза и волосы, высокий лоб, румянец на щеках, изящный изгиб губ и крыльев носа – вся эта прелесть была обращена к нему и странным образом существовала сама по себе. Или все это ему лишь казалось? Не превращалась ли в картину женщина, которую он любил? Не превращалась ли она в картину, потому что он ее любил? Обращенную к нему и одновременно недостижимую.
– Как зовут художника?
– Не знаю.
– Он же наверняка подписал картину. – Выпрямившись, она внимательно рассмотрела нижний край полотна. Потом взглянула на него: – Это же оригинал.
– Да.
– Ты знаешь, сколько это стоит?
– Нет.
– Видимо, ценная вещь. Откуда она у тебя?
Ему вспомнился давний разговор с отцом.
– Иди сюда. – Он протянул руки. – Знать не хочу, сколько она стоит. Если бы знал и сказал тебе, а ты бы тоже знала, мне пришлось бы задаваться вопросом, не любишь ли ты меня из-за моей картины.
Она юркнула в его объятия.
– Не глупи. Если картина действительно ценная, ее нельзя держать дома. Летом тут жарко, а зимой холодно, да еще вдруг дурацкая печка твой чердак и весь дом подожжет. Сам-то ты убежать успеешь, а картина сгорит. Ценной картине нужна постоянная умеренная температура и влажность, а может, и еще что-то. А если ее нельзя держать здесь, то лучше сразу продать. Ты столько работаешь, а позволить себе ничего не можешь, денег не хватает. Глупо.
Чтобы отвлечь ее, он принялся рассказывать о своей новой работе. Но перед уходом она все-таки сказала:
– Знаешь что?
– Что?
– Брат у меня изучает историю искусств. Пускай посмотрит твою картину.
Он не хотел, чтобы дело дошло до этого. Когда она пришла в следующий раз, сунул картину под кровать, а девушке соврал, что картину забрала мать. Оказалось, что девушка поговорила с братом, но тот не мог припомнить ни похожего художника, ни похожего мотива, вспомнился только журнал «Фиолетовая ящерица», который выпускался в Париже с 1924 по 1930 год на переходе от дадаизма к сюрреализму; вышло десять номеров. Потом она забыла о картине.
Когда девушка уходила, он вновь вешал картину над кроватью. Поначалу это напоминало игру; он с улыбкой снимал картину, с улыбкой вешал обратно, прощался с девочкой и шутливо здоровался. Позднее ему стала докучать необходимость снимать картину из-за своей посетительницы, а потом и сама посетительница. Когда они спали вместе или лежали рядом, он ждал, чтобы она поскорее ушла и можно было бы вернуть картину на место, вновь начать привычную жизнь.
В конце концов они расстались.
– Не знаю, что творится у тебя в голове и в сердце. – Она коснулась пальцем его головы и груди. – Может, здесь и есть для меня место, только слишком уж маленькое.
9
Страдал он сильнее, чем мог ожидать. Иногда злился, поскольку ему казалось, что без картины все могло выйти иначе. Но даже эта злость связывала его с картиной. Он разговаривал с девочкой. Жаловался, что без нее все было бы лучше. Что во всем виновата она. Что теперь она могла бы глядеть на него поприветливей. Не гордится ли она избавлением от соперницы? Только особенно воображать не стоит.
Однажды вечером он вновь принялся читать монографию о Рене Дальмане. Закончив академию, молодой художник поселился в доме богатой вдовы, жительницы Карлсруэ, которая устроила ему мастерскую. В ханжеском столичном городе
[1] это вызвало скандал. Впрочем, по замечанию биографа, пара наслаждалась им больше, чем своим непростым романом. Он попытался сделать карьеру в качестве портретиста, первые портреты были вполне традиционными, но поскольку ему приписывался скандальный образ жизни, он начал писать скандальные портреты – например, чиновный череп председателя земельного верховного суда в Карлсруэ, будто вырезанный из дерева, и портрет его сына, хваткого лейтенанта, на лице которого были запечатлены эполеты с канителью и сабля. Председатель затеял судебный процесс, Рене Дальману пришлось спасаться бегством в Бретань, где имелся дом, принадлежавший семье его матери, большинство родственников которой покинули Эльзас в 1871 году. Здесь, где когда-то он провел много каникул с родителями, братьями и сестрами, Рене Дальман оставался до начала мировой войны, на которую отправился добровольцем во французскую армию, служил санитаром. В эти годы он ограничивался набросками, на другое не хватало ни времени, ни средств. Наряду с ранеными, искалеченными, умирающими солдатами появляются религиозные мотивы: Адам и Ева как новобрачные, заблудившиеся в райских кущах полей сражений, калека Христос, исцеляющий покалеченного солдата. По окончании войны Рене Дальман живет в Париже, проводит много времени в кафе «Серта», хотя и не причисляет себя к дадаистам, водит знакомство с Андре Бретоном, вслед за которым вступает в коммунистическую партию, однако не присоединяется к сюрреалистам. Он предпочитает держаться в стороне, пока вместе с несколькими друзьями не основывает журнал «Фиолетовая ящерица». Рене Магритт написал туда эссе о живописи как мышлении, Сальвадор Дали – о девушке, которую готов полоснуть бритвой по глазам; журнал опубликовал в переводе с английского без разрешения автора небольшую статью Макса Бекмана о коллективизме, написанную им во время свадебного путешествия. Рене Дальман занимался графическим оформлением журнала и сам писал для него, например об освобождении фантазии от произвола.
