К пяти часам посветлело. Небо из черного вдруг стало серым, звезды пропали, огни, кое-где горевшие в городе и на склонах, погасли. И тут же запели птицы, все разом, – громкий диссонирующий концерт, в котором иногда возникал обрывок мелодии, словно замаскированный привет. Не потому ли в разных культурах музыка звучит по-разному? Потому что по-разному поют птицы?
Он возвратился в комнату. В шесть должен быть завтрак, и в семь им выезжать. Он принял душ и оделся. В сумке с одеждой оказался незнакомый галстук. Должно быть, подруга всунула между костюмами после их споров. Ей ли переезжать к нему в Германию или ему к ней в Нью-Йорк, не попробовать ли им завести ребенка, не может ли он меньше работать – ему было непонятно, как можно было проговорить об этом всю ночь. Еще меньше он понимал, как после таких споров, которые довели их до ожесточения и опустошения, его подруга могла как ни в чем не бывало засунуть ему в сумку этот галстук.
Он снял трубку, не надеясь, что телефонная связь действует. Но связь была, и он набрал номер больницы, в которой несколько недель назад начал работать врачом его сын. Он ждал, пока позовут сына, и шорох в трубке напоминал ему давешний шум города.
– Что случилось? – Сын с трудом переводил дыхание.
– Ничего. Я хотел спросить тебя… – Он хотел спросить, не сможет ли сын прислать ему по факсу фотографию, поскольку при телефоне наверняка работал и факс. Но не решился.
– Что случилось, папа? Я на работе, мне нужно назад в отделение. Откуда ты звонишь?
– Из Америки.
Прошло уже несколько недель со времени последнего разговора с сыном. Было время, когда он звонил сыну каждое воскресенье. Но общение складывалось трудно, и со временем эту привычку звонить регулярно он оставил.
– Сообщи, когда снова будешь здесь.
– Я люблю тебя, мой мальчик. – Он никогда такого не говорил. Каждый раз, слыша в американском фильме, как отец или мать с легкостью говорят это сыну или дочери, он напоминал себе, что надо будет сказать это. Но для него в этом всегда было что-то тягостное. И для сына это тоже оказалось тягостно.
– Я… я… я тоже желаю тебе всего доброго, папа. До скорого!
Потом он спрашивал себя, не следовало ли сказать что-то еще. Что эти слова о любви он всегда хотел высказать. Или что, находясь так далеко от своего привычного окружения, он задумался о вещах, действительно важных для него, и что при этом он… Нет, лучше не получилось бы.
Выехали на четырех джипах: впереди офицер, за ним канадец, потом немец и последним – полевой командир. Каждый из них сидел на заднем сиденье, на переднем – водитель и второй номер. Канадец и немец хотели сесть вместе. Но офицер и полевой командир им не разрешили. «Но, инхэниеро» сказали они канадцу и «но, профэсор» – немцу. Если на дороге через горы все-таки окажутся мины, в одном джипе не должны взлететь на воздух сразу два наблюдателя.
Машины неслись со скоростью, представлявшей опасность для жизни. Было свежо, в открытом джипе ветер свистел в ушах, и немцу было холодно. Через некоторое время асфальт кончился, дальше пошла щебенка, потом земля с воронками от взрывов – поехали медленнее, но все еще достаточно быстро, чтобы немца бросало из стороны в сторону, хотя он крепко держался. К тому же ему стало жарко.
Дорога, петляя, шла вверх по склону. В середине дня у них должен быть отдых на перевале, на ночь они остановятся в монастыре на полпути в долину, а к вечеру следующего дня доберутся до столицы провинции.
– Вы можете мне объяснить, почему они не переправили нас вертолетом через эти идиотские горы? – У второго джипа прокололась покрышка, водитель менял колесо, и канадец предложил немцу хлебнуть виски из плоской серебристой фляги.
– Возможно, это вопрос протокола. В вертолете мы были бы в руках военных, а так мы в руках повстанцев в той же мере, что и в руках солдат.
– И вместо того чтобы договориться о протоколе, они готовы рисковать тем, что мы взлетим на воздух? – Канадец помотал головой и глотнул еще. – А вот я спрошу.
Но он оставил эту затею. Офицер и полевой командир стояли вместе и возбужденно что-то обсуждали. Потом полевой командир пошел к своему джипу, сел за руль, проехал по откосу мимо остальных машин так, что полетели из-под колес трава и земля, а канадец и немец отпрыгнули в сторону, и остановился посреди дороги перед джипом офицера. Канадец, воздержавшись от комментариев, снова протянул флягу немцу:
– У меня там есть еще.
4
Чем выше они поднимались, тем медленнее продвигались вперед. Дорога становилась все уже и все хуже. Она была пробита в осыпа́вшемся склоне, который с одной стороны уходил круто вверх, а с другой круто падал в долину. Временами им приходилось убирать с дороги обломки скалы, или заваливать камнями и ветками промоины, или страховать тросом задние джипы, когда скала осыпа́лась под колесами передних. Воздух был тяжелым и влажным, в долине лежал туман.
Когда они добрались до перевала, было уже темно. Полевой командир остановился:
– Сегодня дальше не поедем.
Офицер подошел к нему, они тихо о чем-то переговорили, немец не мог разобрать, о чем, и офицер крикнул:
– Вылезайте! Дальше поедем завтра.
Слева от дороги была большая площадка; на ее краю прилепилась маленькая церквушка, черневшая на фоне сумеречно-серых, подернутых туманом силуэтов горных вершин, в которых терялся взгляд. Церковь была сожжена. Пустые дверные и оконные проемы были покрыты сажей, стропила обуглены. Но колокольня не пострадала: основательный куб, на нем тоже четырехугольная, но вытянутая звонница, и над ней купол с большим крестом. Когда темнота скрыла следы пожара, темный силуэт церкви на фоне серого неба стал более живым. Почти так могла бы выглядеть какая-нибудь церковь в предгорье баварских или австрийских Альп.
И вновь перед глазами немца возникла та сцена. Это было, наверное, лет двадцать назад. Они с сыном проводили две недели каникул на озере под Мюнхеном. Вечером в начале второй недели они пошли к церкви на краю деревни, они ходили туда каждый вечер. Церковь стояла на пригорке, перед ней была деревенская площадь, а за ней луга застилали холмы и возвышенности и вдали поднимались в Альпы. Они с сыном сидели на каменной скамье у церкви. Осенний вечер был прохладным, но камень скамьи еще хранил дневное тепло. На краю площади остановился кабриолет, из машины вышли его разведенная жена и ее новый молодой друг; они подошли и остановились перед скамьей; жена, одновременно кокетливая и робеющая, была в белом платье с золотым поясом, а ее друг – в белой открытой рубашке и черных кожаных штанах; он стоял, широко расставив ноги.
– Здравствуй, мама, – первым сказал мальчик и подался на скамье вперед, словно собирался вскочить и подбежать, но остался сидеть.
– Здравствуй.
И тут заговорил друг. Он настаивал на том, чтобы сын уехал с ними. На осенние каникулы суд присудил отцу только одну неделю с сыном, вторая неделя принадлежит матери.
