3
Сны, которые нас преследуют, часто контрастируют с жизнью, которую мы ведем. Авантюристу снится возвращение домой, а домоседу – отъезд, дальние страны и великие дела.
Сновидец этого сна вел спокойную жизнь. Не обывательскую и не скучную; он говорил по-английски и по-французски, строил карьеру дома и за границей, оставался верен своим принципам, даже когда встречал сопротивление, преодолевал кризисы и конфликты и, приближаясь к шестидесяти, оставался бодрым, успешным и контактным. Он всегда был немножко напряжен – и на работе, и дома, и в отпуске. Не то чтобы его работа была особенно суетливой или нервной, но под гладью спокойствия, с которым он слушал, отвечал и работал, вибрировало напряжение – следствие его концентрации на задаче и его нетерпения из-за того, что в действительности все происходило медленнее, чем в воображении. Иногда он ощущал это напряжение как что-то болезненное, но иногда – и как энергию, как силу, которая окрыляла.
У него было обаяние. Ведя дела и переговоры, он умел быть симпатично рассеянным и неловким. Если же он замечал, что его рассеянность и неловкость в этих делах и в этих переговорах неуместны, на его лице возникала извиняющаяся улыбка. Она ему шла: в уголках губ появлялось что-то ранимое, в уголках глаз – что-то печальное, и, поскольку эта просьба извинить была не обещанием исправиться, а лишь признанием недостатка, улыбка была смущенной и исполненной самоиронии. Жена никак не могла понять, насколько естественно это обаяние, кокетничает ли он своей рассеянностью и неловкостью, знает ли, что эта ранимость и эта печаль вызывают в людях желание утешить его? Она так и не поняла этого. Как бы то ни было, его обаяние располагало к нему врачей, полицейских, секретарш, продавщиц, детей и собак, в чем он, казалось, не отдавал себе отчета.
На нее это обаяние уже не действовало. Вначале она думала, что оно поизносилось – точно так же, как изнашивается все, чем долго пользуются. Но однажды она заметила, что это обаяние для нее оскорбительно. Оскорбительно, да. Они с мужем были в отпуске в Риме, сидели на пьяцца Навона, и он гладил по голове какого-то бродячего пса-попрошайку так же ласково-рассеянно, как иногда гладил по голове и ее, и на губах его была та же смущенно-ласковая улыбка, которая сопровождала этот жест и тогда, когда объектом была она. Он включал свое обаяние лишь для того, чтобы самоустраниться и уклониться. Это был ритуал, за которым ее муж прятался, когда ему надоедали.
Если бы она упрекнула его в этом, он не понял бы упрека. Их брак был чередой ритуалов, именно это и делало его удачным. И разве не все удачные браки живут своими ритуалами?
Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда их трое детей были маленькими, а когда они подросли, занялась исследованиями и стала профессором. Ни ее, ни его работа никогда не вставала между ними; они оба устанавливали такой распорядок дня, что, при всей занятости, всегда находилось время, которое было священно, – время, зарезервированное для детей, и время друг для друга. И когда подходил отпуск, они каждый год на две недели оставляли детей на попечении гувернантки (которой их вручали и в другое время) и уезжали вдвоем. Все это требовало дисциплинированного, ритуализированного обращения со временем и оставляло мало места для каких-то стихийных проявлений, они это видели, но видели и то, что стихийность их друзей создавала не больше, а меньше возможностей для единения. Нет, этими ритуалами они организовали свою жизнь разумно и более чем удовлетворительно.
Только ритуал исполнения супружеских обязанностей оказался утрачен. Когда и почему так получилось, он не знал. Он помнил то утро, когда, проснувшись, увидел припухшее лицо лежавшей рядом жены, услышал острый запах ее пота и ее свистящее дыхание – и почувствовал отвращение. Он помнил и пережитый испуг. Откуда вдруг это отвращение, когда раньше ее припухшее лицо хотелось целовать, ее острый запах возбуждал, а свист дыхания веселил. Иногда он подхватывал мелодию и, насвистывая этот cantus firmus
[36], будил ее. Нет, еще не в то утро, но позже их взаимное влечение как-то иссякло. Как-то никто из двоих уже не делал первого шага, хотя каждый с удовольствием откликнулся бы на первый шаг другого. С маленьким удовольствием, как раз с таким, какого хватило бы для второго шага, но для первого не хватало.
Однако из общей спальни никто из двоих не уходил. Она могла бы ложиться в своем рабочем кабинете, а он – в одной из пустовавших детских комнат. Но к такому нарушению совместных ритуалов раздевания, засыпания, пробуждения и вставания ни один из них не был готов. Даже она, хотя была строже, трезвее, энергичнее его – но в то же время и боязливее. И не хотела терять то, что оставалось от их ритуалов. Она не хотела терять их совместную жизнь.
И все же настал день, когда эта жизнь закончилась. Они тогда готовились к своей серебряной свадьбе: списки приглашаемых, рассадка, обед в ресторане, прогулка на теплоходе… Они посмотрели друг на друга и поняли, что все это не имеет смысла. Им нечего было праздновать. Они могли бы в свое время отметить пятнадцать лет брака, может быть, еще и двадцать. Но потом в какой-то момент их любовь исчезла, она как-то рассеялась, и хотя в том, что они тем не менее оставались вместе, лжи не было, – празднование было ложью.
Она высказала это, и он сразу же согласился. Они отменят празднование. Решив это, они почувствовали такое облегчение, что выпили шампанского и поговорили, как давно уже не говорили друг с другом.
4
Можно ли во второй раз влюбиться в одного человека? Ведь во второй раз ты уже слишком хорошо его знаешь. А разве влюбленность в человека не предполагает того, что ты его еще не знаешь, того, что на карте его существа еще есть белые пятна, на которые ты можешь проецировать собственные желания? Или – при соответствующей потребности – сила этой проекции такова, что рисует картины желаемого не только на белых пятнах карты другого, но и на его законченной раскрашенной географической карте? Или бывает любовь без проекции?
Он задавал себе эти вопросы, но они больше развлекали его, чем смущали. То, что происходило с ним в последующие недели – были ли это проекции, или это был новый опыт, – доставляло ему удовольствие. Ему было приятно поговорить с женой, приятно условиться с ней сходить в кино или на концерт, приятно выйти с ней вечером погулять – они возобновили такие прогулки. Была весна. Иногда он перехватывал ее у института, но ждал не прямо у входа, а метров за пятьдесят, на углу, потому что ему нравилось смотреть, как она идет к нему. Она шла большими шагами, она спешила: его прямой взгляд смущал ее, она стеснительно убирала левой рукой волосы за ухо, на лице ее застывала робкая кривая усмешка. Он вновь узнавал смущение той юной девушки, в которую когда-то влюбился. Та же манера, та же походка, и так же, как тогда, подпрыгивают при каждом шаге груди под свитером. Он удивлялся: где были все эти годы его глаза? Сколько же он потерял! И как же хорошо, что теперь у него снова открылись глаза! И что она осталась такой же красивой. И что она его жена.
Они по-прежнему не спали друг с другом. Вначале тело другого оставалось чужим. Но и тогда, когда они снова друг к другу привыкли, все ограничивалось ласковыми прикосновениями при пробуждении, во время прогулки, за столом или в кино. Вначале он думал, что близость еще придет и будет еще прекраснее. Потом он уже стал сомневаться, действительно ли она придет, действительно ли будет прекрасна и, собственно, хотят ли они еще этого. Или он уже не способен? За те годы, в которые их брак был покрыт золой, он провел с другими женщинами две ночи: одну – с переводчицей, другую – с одной из коллег, обе ночи – после больших возлияний, с глубоким и тягостным утренним отчуждением; случались и моменты безрадостного самоудовлетворения, большей частью в гостиницах, во время поездок. У него что, разрушилась естественная связь любви, желания и соития? Он что, стал импотентом? Чтобы доказать себе свою потенцию, он попытался прибегнуть к самоудовлетворению, у него не получилось.
