– Я не…
– Знаете, я ведь понимаю по‑французски: до некоторых пределов, конечно, – а все дурные слова в эти пределы прекрасно укладываются.
Нужно благодарить дождь и вековые отложения грязи на окне за то, что в кебе было темно, как в могиле, и все равно Олимпия смогла отлично рассмотреть герцога Рипли. И немудрено, поскольку он занимал почти все пространство кареты.
Олимпию почему‑то очень волновало – больше, чем ей бы хотелось, – что его длинные ноги находятся всего в нескольких дюймах от ее собственных.
Она оставила в покое свои волосы и взглянула на герцога. На его лицо падала тень, но все‑таки она сумела рассмотреть прямой надменный нос и резкие черты лица: четко очерченные линии скул и подбородка. Что у него зеленые глаза, она заметила раньше, в свой первый сезон, когда их представили друг другу. Это все, что Олимпии запомнилось наверняка. Она тогда ужасно смутилась: отчасти из‑за его внешнего вида. Все трое «их бесчестий» были высокие, плечистые мужчины, и все трое не отличались благонравием, однако лишь под взглядом Рипли она почувствовала себя не совсем одетой и от его хищной ухмылки ее язык безнадежно прилип к нёбу.
С другой стороны, тогда она была наивной и неуверенной в себе дебютанткой. В то далекое время три герцога считались повесами, но очень даже годились в женихи, хотя посещать рынок невест явно избегали: даже самые красивые юные леди из благородных семейств их не интересовали.
Вот почему если все эти годы Олимпия и видела Рипли, то, как правило, издалека: где‑нибудь в углу переполненного бального зала, на лошади или в коляске в Гайд‑парке, на регате или скачках, – а вот за весь прошлый год не видела ни разу, потому что он был за границей.
Он нисколько не изменился. От взгляда его сонных глаз у нее, как и прежде, начинало щекотать в животе. С чего бы это, ведь взгляд его ничего не выражал. Многие думают, будто глаза – зеркало души. В данном случае зеркало было наглухо занавешено. И это, наверное, к лучшему.
Впрочем, она бы все равно ничего не прочла бы в его душе, даже если бы он приподнял завесу: в данный момент ум не подчинялся Олимпии. Когда она пыталась думать, мысли прыгали и разбегались – не поймаешь.
Кроме того, из‑за этой дурацкой прически болела голова и думать было невозможно.
Всему свое время, сказала себе Олимпия. Когда они доберутся до Баттерси‑бридж, она сделает следующий шаг, каким бы он ни был, а пока главное – унести ноги, и как можно дальше.
– Отодвиньтесь на край сиденья и наклонитесь ко мне, – приказал Рипли.
Олимпия сомневалась, что сможет удержаться: еще не протрезвела, – но признаваться в этом не хотела. Наверняка он задумал очередную шутку! С другой стороны, кто сказал, что этот герцог отличается от двух других? Более того: если уж по справедливости, она и правда сейчас собой еще то зрелище.
Самое главное сейчас – освободиться от чудовищного свадебного сооружения на голове: казалось, она таскает на себе колокольню.
Олимпия переместилась на край сиденья, наклонила голову и чуть не подскочила на месте, когда герцог запустил свои длинные пальцы в ее прическу, дотронувшись и до кожи. Гофрированные манжеты рукавов чуть коснулись лица, и она уловила запах влажной льняной материи и чисто мужской аромат – одеколона или мыла для бритья.
В этот момент она с внутренним трепетом вспомнила то ощущение, когда его руки подхватили ее, вытаскивая из грязи: такие крупные сильные руки, и таким властным было их прикосновение… Она прижималась спиной к его теплому торсу, твердому как скала. Потом его руки с длинными пальцами сплелись с ее руками, помогая взобраться… обхватили лодыжки…
Случалось, конечно, братья помогали ей перелезать через ограды или заборы, то есть прикосновение мужских рук ей было не внове, но он‑то не был ей братом. Это был мужчина, который смотрел на нее так, что у нее путались мысли и куда‑то девалось самообладание. Некстати вспомнились маловразумительные намеки матери насчет того, что происходит в первую брачную ночь, которые совершенно не способствовали восстановлению ее душевного равновесия.
Олимпии хотелось выпрыгнуть из собственной кожи.
Но нет. Она не позволит себе думать о том, что мог увидеть герцог Рипли, пока она стояла на его плечах. Стоило только подумать – и у нее начинала кружиться голова.
– Не дергайтесь вы, – прервал он ее душевные муки.
– И не думала, – буркнула она.
– Сидите спокойно: мне и так приходится действовать на ощупь в темноте.
– Что я могу поделать, если карету трясет, – возразила Олимпия. – И мне ужасно неудобно.
Это еще мягко сказано: ей было не по себе, бросало в жар, гудела голова.
– Я пытаюсь сделать это побыстрее, однако ваша горничная – или парикмахер? – запрятали шпильки так, что не найдешь. Или эту штуку промазали клеем?
– Нет, там только шпильки – примерно тысяча – и немного помады для волос.
– Протяните руку, я буду подавать вам шпильки, – предложил Рипли. – Полагаю, листья и сухие ветки сохранять не нужно? Сейчас вы похожи на Офелию, после того как она утопилась.
– Фата цеплялась за что ни попадя, – объяснила Олимпия. – А вы что, читали «Гамлета»?
– Мне нравятся пьесы Шекспира: и трагические, и комические, и шуток непристойных полно.
Олимпия протянула руку, их пальцы соприкоснулись – это Рипли опустил в ее ладонь несколько шпилек, – и мимолетное прикосновение отдалось во всем ее теле. Надо было надеть перчатки, прежде чем бежать, но тогда пришлось бы вернуться в комнату, а там наверняка кто‑нибудь ее дожидался – мама или тетя Лавиния. Вот и угодила бы в ловушку. Значит, возвращаться было нельзя, как не следовало тянуть до последнего, чтобы дать деру, да и вообще не следовало удирать. Что с ней не так?
Олимпия смотрела, как кружатся в воздухе и падают в солому цветочные лепестки: вишнево‑красные, белые и нежнейшего розового цвета, – а вслед за ними пикировали блестящие обрывки зеленых листьев.
Что она натворила? Впрочем, не стоит убиваться: всему свое время.
Насчет количества шпилек она ошиблась: по прикидкам Рипли, их было тысяч десять по меньшей мере, – однако принцип он постиг и теперь извлекал их более сноровисто. Густые блестящие волосы девушки благоухали лавандой с примесью розмарина. Поразительно целомудренный аромат. Он привык к пряным, насыщенным духам, которыми актрисы, куртизанки и самые смелые дамы света обильно приправляли помаду для волос.
Его голова непроизвольно склонялась все ниже, и он едва успел одернуть себя.
Даже в умелых руках процедура занимала много времени: надо было не только вынуть шпильки, но и освободить волосы от запутавшегося флердоранжа и кружевных лент, да так, чтобы не погубить прическу окончательно.
Плохо, если женщина бегает по улицам в свадебном платье, но еще хуже – если простоволосой: ее могли принять за проститутку или умалишенную. Знатная леди распускает волосы только перед тем как отойти ко сну. Распущенные волосы уличали распущенную женщину, и таковая становилась мишенью для охоты. Разумеется, он не мог допустить, чтобы девица ехала куда‑то без него: он ведь шафер жениха, черт подери. И это не так уж обременительно: девушка оказалась весьма забавной, – и Рипли не терпелось подучить ее кое‑чему, чтобы свела Эшмонта с ума.
