Рипли бросил кресло у крыльца и заковылял вслед за Олимпией вверх по ступенькам. С новой силой хлынул дождь, когда они были уже под навесом. Рипли дернул за ручку, но дверь не поддалась: заперто! Разумеется, как же иначе.
– Ничего страшного, – сказала Олимпия. – Все же какая‑никакая крыша над головой, да и гроза, даст Бог, скоро закончится.
– Я так не думаю, – отозвался Рипли, озираясь по сторонам. – Не тот случай. Это, похоже, надолго.
Он спустился с крыльца и, с трудом переставляя ноги, пошел вдоль стен, проверяя окна.
– Рипли!
В задней стене обнаружилось окно со сломанной задвижкой.
– Я нашел способ попасть внутрь, – крикнул он в ответ. – Стойте на месте, я сейчас.
Рипли распахнул окно и вернулся за креслом.
– Я буду его держать, а вы встанете на сиденье, залезете в окно и отопрете дверь изнутри – там простая защелка.
Любая другая в ответ на подобное предложение посмотрела бы на него как на умалишенного, но Олимпия только кивнула и помогла поставить кресло на место. Рипли ей не препятствовал, хотя в помощи не нуждался, ухватил его покрепче, для устойчивости, и девушка проворно встала на сиденье, потом на спинку и забралась в окно – взмах юбок, движения рук и ног и дуновение знакомого аромата. Даже несмотря на теткину одежду он сразу уловил аромат ее кожи и волос.
Ему вспомнилось, как она карабкалась на стену в саду у Ньюлендов, как платье и нижние юбки мазнули его по лицу… Пришлось тряхнуть головой, чтобы избавиться от наваждения. Рипли доковылял до двери и принялся ждать. Время шло, дождь припустил основательно, набирал силу ветер.
– Вы собираетесь, в конце концов открыть дверь? – не выдержал герцог.
– Здесь очень темно, – глухо прозвучало в ответ. – Никак не могу найти эту штуку…
Когда дверь наконец распахнулась, Рипли едва не ввалился внутрь.
– Кресло, – напомнила Олимпия. – Вы его бросили…
– К черту кресло, к черту все! – стуча зубами, буркнул Рипли и оглянулся по сторонам.
Когда глаза привыкли к темноте, он увидел на каминной полке коробку с трутом, а рядом – простую утварь, которую семья всегда тут держала: горшки для готовки, несколько тарелок и чашек, кувшин и миска. На столе стояла корзинка со столовым бельем. Возле камина были сложены дрова.
Чтобы чем‑то занять руки и выиграть немного времени, дабы решить, как быть дальше или, что еще важнее, – что сказать, он развел огонь.
Его беспокоило напряженное молчание, повисшее в комнате, в то время как мир за стенами дома провалился в черноту, где вспыхивали молнии и гремел гром, от которого сотрясались старые окна.
– Кто‑то здесь был, – заметил Рипли, наблюдая за разгорающимися языками пламени. Дрова явно принесли недавно: наверное, это Алиса постаралась: детьми мы часто здесь играли.
На явно недавнее пребывание здесь сестры указывала и одна из трех походных кроватей, застеленная, тогда как две другие стояли пустые. Очевидно Алиса здесь недавно ночевала. Но почему? Рипли от души надеялся, что причина не в разочарованности в браке. Слишком поздно кусать локти, не говоря уже о том, что его собственная жизнь достаточно осложнилась, чтобы вносить в список своих забот и печалей еще и Блэквуда.
Порывом ветра пополам с дождем распахнуло дверь. Олимпия бросилась закрывать, но сил сдержать напор не хватало, и ей на помощь приковылял Рипли. Общими усилиями они захлопнули их наглухо, и герцог задвинул засов, замыкаясь от наружного мира.
Олимпия торопливо отскочила, отряхивая ладони от дождевой воды, и воскликнула:
– Посмотрите на себя: вы промокли насквозь.
– Так ведь вроде лето…
– Но все равно холодно, – возразила она.
– Сейчас согреемся. Мы разожгли огонь.
– В каменных зданиях от сырости избавиться не так‑то просто. А этот дом и вовсе стоит прямо над рекой. И вы хороши: не только промокли до нитки, но и синяков себе понаставили. Ногу вы никогда не вылечите, если будете так над ней издеваться.
– Она уже заживает, – возразил Рипли. – Но вы так хлопочете из‑за меня, что… боюсь даже подумать, будто я вам… небезразличен.
Олимпия долгую минуту смотрела на него, потом пожала плечами.
– Ну, мало ли… – поспешил он добавить.
– Мало ли? – Олимпия вскочила и метнулась к камину, потом к окну, затем, подбоченившись, остановилась перед ним. – Мало ли? Вы совсем тупица или притворяетесь? Ведь я, можно сказать, сделала вам предложение!
– Да, но, знаете ли, не стоит набрасываться с такими предложениями без предупреждения!
– Да я, почитай, сорвала с себя одежду и разве что не закричала; «Берите меня немедленно!» Какое еще предупреждение вам нужно?
– Это для меня было слишком завуалированно, – заметил Рипли. – Ведь вы же не сняли одежду на самом деле. Нужно было приложить усилие, чтобы догадаться, а это, знаете ли, нелегкий труд.
– Неужели? – удивилась Олимпия.
– Ну, скажем так… напрягает – вот подходящее слово.
– Отвратительное!
– Вы любите все усложнять, да? – сказал Рипли.
– Ничего подобного! – возмутилась Олимпия. – Я прекрасно вас понимаю: законы дружбы, верности и чести превыше всего, упаси бог нарушить хоть один из них. От осознания этого мне хочется кричать, хотя я отнюдь не истеричка, да и чувствительностью излишней не страдаю. Я особа практичная и разумная: понимаю, что у вас не было возможности увидеть меня с этой стороны, однако…
– Я видел вас с разных сторон, – прервал ее возмущенный монолог Рипли, – успел узнать многое о вашем характере, и это дает мне право утверждать, что Эшмонт не позволит вам уйти.
– Потому что он собственник и упрямец.
– Такой вы сделали вывод из его письма? А я вот нет… мало что слышал, да и то против собственной воли, поскольку моя тетушка и его чертов дядюшка загородили дверь, устроив перебранку, когда погнался за вами.
– Ни к чему это было вообще: ни в этот раз, ни в тот день.
– Мне – да. Это следовало сделать Эшмонту, но он дал маху.
– Ну да, был слишком пьян, как всегда, даже в день собственной свадьбы, день, которого он ждал с таким нетерпением, как утверждаете вы.
– Да… просто он такой: любит порой немного повалять дурака.
– Немного! Иногда! – возмутилась Олимпия.
– Я не собираюсь забрасывать его камнями, – сказал Рипли. – Дело в том, что побежал я за вами в этот раз…
– Он даже не удосужился написать письмо сам! – не слушая его, крикнула она. – То есть водил пером по бумаге он, только явно под диктовку. У него ни ума не хватит, ни прилежания, чтобы так написать: ни единой помарки на двух страницах, исписанных с обеих сторон.
