Она называла себя прекрасной дамой в беде, но это было неправдой. Прекрасные дамы – сама добродетель – если и попадали в беду, то отнюдь не по своей вине. Она же сама виновата во всех своих бедах: никаких драконов или злых колдунов, опереточных злодеев или бессердечных родителей, а то и мачехи или отчима.
Нет, хватило ее одной, чтоб ей пусто было.
И вот все та же Олимпия, полуголая, смотрит прямо в хищное волчье лицо Рипли, улыбается, а в его глазах сверкает зеленый огонь, жаркий, как пламя в драконьей пасти.
Настоящая красавица, попав в беду, по крайней мере попыталась бы убежать, но ей этого хотелось меньше всего.
От него исходил аромат леса, а их обоих окружали запахи грозового летнего дня, а еще влажной ткани и дыма. И среди множества этих самых разных запахов, перебивая их – она чувствовала, пусть и не отдавая себе отчета, – аромат его кожи. Она вдохнула его всей силой легких, как втягивает в себя дым наркотика, которого алчет, курильщик опиума.
Рипли хотел что‑то сказать, но она сделала глубокий вдох, и его взгляд устремился на ее губы, прежде чем скользнуть ниже, на грудь, столь недвусмысленно выставленную напоказ.
Положив ладонь ей на затылок, Рипли склонил голову и завладел губами. Олимпия ответила на поцелуй с неменьшим пылом, и вовсе не застенчиво, а как многоопытная соблазнительница. Но чему он удивляется? Это ведь Олимпия, черт возьми, и ей хотелось получить больше, еще и еще больше того, что успела лишь пригубить: греха, огня и безумия страстей – чувств, в существование которых она давно запретила себе верить.
Было слышно, как дождь молотил по крыше и бился в окна. Где‑то далеко за стенами дома гремела и вспыхивала молниями гроза, но все это было так далеко, точно во сне.
А центр мироздания находился здесь, в греховном и недопустимом желании, которое она была бессильна побороть. Ведь именно этого она хотела, вероятно, с той самой минуты, когда Рипли вместе с друзьями ворвался в библиотеку. Тогда ли это началось, или после, или задолго до того, но сейчас именно этого мужчину она хотела, безумно желала, чтобы он сокрушил ее своим большим телом, чтобы его руки обнимали ее, сильная мускулистая грудь прижимала к ее груди. Ей хотелось сгореть от наслаждения, которое не приличествует испытывать добродетельной девице. Только в эту минуту она поняла, чего ждала все это время: почувствовать, как ее охватывает огонь, а потом свивается в жгут внутри ее. Подобно расплавленной лаве этот огонь обволакивал ее и проникал под кожу и в мозг. Лава плавилась и выжигала все на своем пути, и первым делом разумные и практические соображения. Мир терял очертания, расплывался и вертелся вокруг нее. Она пропала и была очень этому рада.
Могла ли она подумать, что будет сходить с ума по одному их «их бесчестий», в то время как приняла предложение другого… Но что случилось – то случилось. Пусть это неправильно и погубит ее, но она не хотела останавливаться. Даже если она испытает страсть всего раз в жизни, это произойдет с Рипли – мужчиной, которого она желает каждой клеточкой своего тела.
Рипли целовал ее с такой нежностью: всего лишь легкое прикосновение губ, – но сколько в этом было страсти! Она же хотела забыть себя, забыть, что хорошо, а что дурно, не думать о репутации и мнении света. Все, что прежде казалось ей надежным и непогрешимым – разум и воля практичной и разумной Олимпии, – уступило натиску этого мужчины, власти его губ, прикосновений, аромата кожи, тепла и силы могучего тела.
А еще его руки! Они были везде, гладили ее тело, пока губы ласкали шею, потом коснулись напрягшихся затвердевших сосков, и с губ ее сорвался тихий стон.
Олимпия почувствовала, как он ловко ослабил узы корсета: казалось, в одно мгновение шнуровка была распущена, и некогда тугой предмет туалета соскользнул с нее. Она инстинктивно попыталась было ухватить его, но ей помешали мужские руки – мягко и в то же время властно. За корсетом последовала сорочка – ленты он развязывал с той же сноровкой.
Его руки легли ей на грудь, погладили, сжали, чуть ущипнули соски. На нее нахлынула сладкая, шедшая из самой глубины боль, по телу будто прошла судорога и затаилась где‑то внизу живота. Совершенно новые ощущения застали ее врасплох и потрясли с такой силой, что Олимпия едва устояла на ногах. Она чего‑то очень хотела, и в ожидании ее тело напряглось. Она не могла даже представить, чего, хотя необузданное воображение рисовало одну картину за другой.
Теперь ее грудь оказалась во власти его губ – нежных, но требовательных, – и языка. Жаркая волна разлилась по животу, она больше не чувствовала собственных коленей. Если бы Рипли не держал ее, она соскользнула бы на пол.
Из ее горла вырывались только стоны и хриплые вздохи, тело перестало ей подчиняться, и тогда крепкие мужские руки подняли ее, куда‑то понесли, усадили на что‑то мягкое. Потом он склонился над ней, снял очки и опять принялся ее целовать: лоб, брови, глаза, нос, щеки, подбородок… Теперь это были совсем другие поцелуи: требовательные, властные, обещающие. Олимпии казалось, что они обжигают кожу, прожигают насквозь. Окружающий мир погрузился в жаркий туман.
Он быстро прокладывал себе дорогу вниз, и она, содрогаясь в конвульсиях удовольствия и других, более острых ощущений, изнывала от желания тоже погладить его, прикоснуться к обнаженному телу. Ей безумно хотелось целовать его так, как целовал ее он, чтобы не только она принадлежала ему, но и он – ей.
Долгие‑долгие годы она таила свои мечты и желания, теряя мало‑помалу частицы самой себя. Но с той минуты, как начала расстегивать платье, Олимпия – или та, что была на ее месте, – вышла из своего тайного убежища, выпорхнула из мирка, который старалась сделать безопасным и лишенным страданий, но добилась лишь одного: он стал маленьким и скучным. Но разве может такой мирок вместить их обоих? С Рипли она больше не могла – да и не хотела – играть по правилам.
Все, чего ей хотелось, – чувствовать его тело и наслаждаться тем, что он проделывал с ней. Она ухватилась за его рубашку и дернула вверх, чтобы погладить его грудь, теплую и твердую. И, услышав его стон, она едва не задохнулась от восторга, чувствуя себя победительницей. Она ликовала и сознавала свою власть над ним, хотя не могла сдержать стонов и вздохов, извиваясь под ним, сгорая в нетерпеливом ожидании.
Он произнес ее имя, хриплым голосом, обдавая дыханием шею, и на невысказанный вопрос она ответила:
– Да.
«Да», – сказала она.
Ее «да» грянуло в его мозгу точно оглушительный гром за окнами. Или, быть может, это простое слово вызвало бурю? Он еще не знал, что скажет ей, но не то, что собирался делать, не сейчас. Но как она смотрела на него, когда расстегивала пуговицы! И какой предстала перед ним – роскошные изгибы тела, белое нижнее белье и дразнящие розовые ленты, полная упругая грудь, бархатистая сливочная кожа.
Он весьма далек от добродетели, и поэтому, когда следовало сказать: «Нет‑нет, не сейчас», а потом добавить что‑нибудь разумное и отрезвляющее, – ничего не сказал, а напротив, бросился навстречу неприятностям, как всегда. Несколько неправильных шажков, и Олимпия оказалась в его объятиях: нежная, отзывчивая, страстная – и стала очень быстро постигать науку – как довести его до неистовства.
