– Все, что произошло, только на пользу: а то так бы и сидели в «хороших девочках», – заметил Рипли.
Олимпия еще не вполне свыклась с мыслью, что теперь она «плохая девочка». Сначала это стало для нее ужасным откровением, зато теперь многое из того, чего не понимала в собственной жизни, начало самым чудесным образом проясняться.
– Если совершил дурной поступок, а потом – достойный: например принес извинения, – разве это плохо? По крайней мере честно. В этом письме именно так я и сделала. И вы отдадите его Эшмонту.
– Вы полагаете, он будет достаточно трезв, чтобы его прочесть?
Олимпии захотелось расплакаться, но она себе не позволила.
– Надеюсь. Не знаю, пойдет ли это хоть кому‑то на пользу, но я знаю, что должна поступить именно так. – Она помолчала, с трудом сдерживая слезы. – Я не хочу, чтобы вы дрались.
Ей удалось произнести все это так, чтобы голос не дрогнул, а Рипли сказал в ответ:
– Насколько я его знаю, он с облегчением утрет лоб, хлопнет меня по плечу и скажет: «Лучше ты, чем я».
– Если у него есть хоть капля ума, так и должно быть.
– Ни один из нас умом не блещет, и вам это известно, как никому другому.
Олимпия бросилась ему на шею, прижалась щекой к его груди и воскликнула:
– Ох, Рипли! Вы не будете с ним драться. Я этого не допущу. Вы пытались поступить правильно, а я все испортила.
– Я рад, что произошло так, а не иначе, – сказал Рипли, приподнял ее подбородок и поцеловал.
Это был крепкий и решительный поцелуй, который заставил Олимпию забыть об осторожности и стыдливости, и она отвечала ему с неменьшим пылом и была готова растаять в его объятиях.
С трудом оторвавшись от ее губ, кривой усмешкой, от которой у Олимпии защемило сердце, Рипли заметил:
– Сами посудите: разве найдется глупец, который не захочет прибежать назад, чтобы получить еще, или, в моем случае, приковылять? Ступайте к вашей матушке и решите вопрос со свадебным платьем, а остальное предоставьте мне. Обещаю, что все устрою наилучшим образом.
По пути домой герцогу Рипли пришло в голову, что очень давно никто не охал и не ахал из‑за его драгоценного здоровья. Вспомнилось, как Олимпия по дороге в Баттерси спрашивала, есть ли у него деньги, чтобы нанять лодку.
Конечно, у нее же есть братья, да еще сколько, так что ей сам Бог велел ахать и охать, а также помыкать мужчинами. Наверное, это здорово – прожить оставшиеся годы так, чтобы вокруг вас кто‑то суетился, переживал, а вам только и оставалось, что упрямиться и не слушаться.
Было бы здорово, если бы его жизнь не оказалась слишком короткой.
Очутившись дома, первым делом Рипли подготовил несколько писем: поверенным и прочим заинтересованным лицам, – и отправил слуг доставить по адресам послания, затем отдал себя в руки камердинера, который его тщательно побрил. Надев чистое белье, а сверху накинув халат, вместо того чтобы выйти в столовую, он поужинал в личных покоях, отдав должное восхитительным блюдам, которые наскоро соорудил Шардо. Впервые со времен спартанского детства он не чувствовал голода, но решил проявить практичность: мужчина не может мыслить на пустой желудок, – а ему предстояло многое обдумать и действовать с осторожностью, что было для Рипли внове.
Тем не менее, как бы тщательно ни размышлял и с какой бы осторожностью ни действовал, очень скоро ему предстояло встретиться с тем, кто вообще никогда не делал ничего подобного. Потому, вполне возможно, сей ужин – одна из последних трапез герцога Рипли, а может, и последняя. И, следовательно, надо получить удовольствие от еды: это и разумно, и практично, если в его планы не входило ввергнуть в агонию лучшего в Лондоне повара.
Рипли представил, как за обеденным столом по правую руку сидит Олимпия, перед ними стоят кулинарные шедевры Шардо, и с улыбкой принялся за еду, почти, впрочем, не чувствуя вкуса.
Покончив с ужином, герцог зашел в гардеробную, тщательно оделся к вечернему выходу, выбрал из своей коллекции трость покрепче и покинул особняк.
Слишком поздно лорд Фредерик покинул Кемберли‑плейс, и все из‑за изнурительного допроса леди Энкастер и стойкого отвращения к применению силы к женщине, как бы та его ни провоцировала.
Едва он наконец выехал из ворот поместья, как ему ужасно захотелось вернуться и продолжить спор с хозяйкой. Такая нерешительность – ему совершенно несвойственная, – вероятно, и способствовала тому, что он продолжил путь не торопясь.
Не способствовал увеличению скорости и дождь, который то и дело принимался лупить, промочив его насквозь, пока он доскакал до постоялого двора, где останавливался утром, чтобы привести себя в порядок, а потом уже стучал по крыше кареты, пока та катила в Лондон.
Тем не менее он все‑таки добрался до имения Гонерби, да только напрасно: к тому времени Рипли оттуда уже уехал. Лорду Бекингему только и осталось, что объяснить свой визит желанием убедиться, что леди Олимпия добралась до дому в целости и сохранности. Когда его «порадовали» новостью, он был вынужден сделать вид, будто никаких возражений у него нет и извинения не требуются: ведь не у него же лично Рипли, в конце концов, украл невесту, с улыбкой пояснил он семейству Гонерби.
Лорд Фредерик не видел, как поправить дело: визит к Эшмонту – напрасная трата времени, – а случиться ужасное действительно могло, этот вывод напрашивался сам собой. С другой стороны, то и дело происходят и куда более ужасные вещи. Мужчины, как и сам лорд Фредерик, порой совершали ошибки, которые навеки меняли их жизнь. Леди Энкастер сказала, что он сует нос в чужие дела. Не то чтобы он был полностью с ней согласен, но, несмотря на раздражение и злость, вдруг – на какую‑то минуту – почувствовал, что не хочет бесконечно помогать молодому оболтусу, который решил во что бы то ни стало довести себя до погибели. Вероятно, ему вообще стоит умыть руки. Если бы он тогда не вмешался, племянник уже на следующий день забыл бы о существовании этой леди!
Жаль, она для него была бы идеальная женой, подумал лорд Фредерик, и могла бы его спасти.
Но, может, Эшмонта и не нужно спасать – слишком поздно?
А лорд Фредерик с тем же успехом мог бы остаться в Кемберли‑плейс, предоставив возможность леди Джулии читать ему нотации. Лучше уж она, чем бредни вечно пьяного племянничка. Вне всякого сомнения, смотреть на нее куда приятнее.
Незадолго до полуночи Рипли изловил‑таки Эшмонта в клубе «Крокфорд».
Казалось, миновала вечность с тех пор, как Рипли покинул ранним утром карточный стол, с тех пор, как Эшмонт назначил его опекуном на свадьбе, хотя не прошло и трех дней.
Эшмонт и Блэквуд сидели в зале, где шла игра. И одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Эшмонт уже здорово навеселе, – да вряд ли стоило и надеяться застать его в мало‑мальски приемлемом состоянии.
