– Рипли, собака ты этакая! Появился наконец! – Эшмонт вскочил и оттолкнул стул. – Вовремя, разрази тебя гром! А то я успел соскучиться до чертей.
– Ваша светлость, выигрыш ваш, – напомнил крупье.
– Отдайте мои фишки вот им, – жестом указал на игроков Эшмонт. – Пусть попытают удачи!
В самом веселом расположении духа он вышел вслед за Рипли в коридор, а за ними и Блэквуд. Отойдя подальше от игорного зала, чтобы никто их не подслушал, Рипли сказал:
– Я приехал за тобой.
– Ха! Неужели я так ужасно выгляжу? Ну, может, вид и не очень, но все нормально: просто тревожусь, знаешь ли. Надеюсь, леди Олимпия дома, живая и невредимая? Или она все еще у твоей тетки? Дядя Фред тут наделал шуму: мол, я не в том состоянии, чтобы с ней встретиться, то‑се…
Вид у него и правда был ужасный: кожа серая и дряблая, вокруг налитых кровью глаз залегли глубокие тени.
– Да уж, выглядишь, конечно, не лучшим образом, – согласился Рипли. – Может, пора отдохнуть? Хочешь, поедем к тебе домой, и там сможем поговорить спокойно: есть о чем.
Блэквуд удивленно вскинул брови, а Эшмонт пьяно рассмеялся:
– Домой? Слишком рано, чтобы укладывать меня в кроватку: я еще вполне держусь на ногах, неужели не видишь? Однако какие новости? Она что, ответила на мое письмо и передает ответ с тобой?
– Да, – сказал Рипли, – но, думаю, тебе лучше прочесть его в другом месте.
Эшмонт огляделся по сторонам, запоздало заметив, что мимо них то и дело проходил кто‑нибудь из завсегдатаев клуба, делая вид, что не пытаются расслышать, о чем те говорят «их бесчестья». По части сплетен мужчины вряд ли уступают женщинам.
– А, ну да, – сказал Эшмонт, внезапно мрачнея, как бывало с ним частенько. – Ты прав, черт возьми: не здесь.
Продолжая что‑то бубнить, Эшмонт нетвердой походкой пошел по коридору к выходу из клуба. Рипли следовал рядом, Блэквуд позади.
– Все смеются за моей спиной, но никто не осмеливается сказать ни слова в лицо. Они думают, что я нем, глух и слеп, как будто я не слышал, на что они ставили в клубе «Уайтса»! Шансы против меня в пользу… знаешь кого? Нет, даже не пытайся. Мендза! Веришь ли? Ему уже шестьдесят, как один день, и все знают, что у него фальшивые зубы. Те, что имелись в его слюнявом рту, вывалились еще на поле Ватерлоо, где целая толпа бедных недоумков дала себя прибить во славу Великобритании и ее короля. Какое уж тут веселье. «Утреннее обозрение» половину каждого выпуска посвящает моей особе каждый день, да еще дополнительные выпуски.
– Должен заметить, они превзошли самих себя, – сказал Блэквуд.
– Говорят, что ни одна здравомыслящая девушка не захочет иметь со мной дела, – продолжал Эшмонт. – Сатирические листки рисуют меня похотливым великаном, от которого Олимпия спасается бегством. Им слабо напечатать мои инициалы, не говоря уж о том, чтобы назвать по имени. Я даже не герцог такой‑то, а просто вельможа дурной репутации, и притча во языцех и титулованный распутник. Мне что, потратить жизнь на то, чтобы на каждого болтуна подать в суд? А вчера вечером…
Он прервал свою пламенную речь, пропуская несколько джентльменов, слишком заинтересованно смотревших в их сторону.
– Насколько мне известно, Рипли, тебе хватило собственных неприятностей, – сказал Блэквуд прежде, чем Эшмонт продолжил перечислять свои обиды. – Что‑то там произошло в «Белом льве».
– Из‑за собаки, – сказал Рипли и в общих чертах обрисовал забавное происшествие в Патни, пока они спускались по лестнице из клуба на улицу Сент‑Джеймс.
На город уже спустился туман, и у подножия лестницы Эшмонт вдруг остановился и рассмеялся:
– Значит, Олимпия подралась с грубияном! Вот дает! Я и не знал, что она на такое способна.
– Да уж, бедолага тоже этого не ожидал, – усмехнулся Рипли. – Она потребовала кнут, и он ей его отдал.
Друзья дружно расхохотались.
– Так и знал, что Олимпия выше всех этих дамских штучек, – сказал с гордостью Эшмонт. – Это стало ясно буквально через несколько минут, что я с ней провел. Но уж я бы его проучил!
– Кого, бедолагу Болларда? Разве того урока, что преподал ему я, оказалось недостаточно? – удивился Рипли.
– Негодяй пристал к нам как репей: вопил что‑то про собаку, – сказал Блэквуд. – Теперь я понимаю, отчего он так разошелся: еще бы, какая‑то девица задала ему взбучку.
– Не мог ему спустить, что отпускал замечания в адрес Олимпии, – сказал Эшмонт.
– Вот мерзкий тип! – заметил Рипли, кивнув на его фингал.
Эшмонт коснулся подбитого глаза.
– Нет, это не он: споткнулся на ступеньке, – но как я слышал, пострадал не только я. В письме было что‑то про лодыжку.
Эшмонт даже нагнулся, с трудом удерживая равновесие, чтобы осмотреть ногу Рипли: впрочем, не ту, что болела, – потом неуверенно выпрямился и воззрился на трость.
– Растяжение, – пояснил Рипли. – Чепуха, не о чем говорить, но что взять с женщин: всегда поднимают шум из‑за пустяков, – а когда я попытался сбежать… но это долгая история, расскажу позже, когда найдем местечко поспокойнее.
Шум на улицах Лондона стоял едва ли не круглосуточно, и окрестности улицы Сент‑Джеймс незадолго до полуночи исключением не были. Пешеходы громко разговаривали, перекрывая цоканье копыт и стук колес по камням мостовой. Из окон проезжавших экипажей выглядывали любопытные лица. Столпились зеваки, предвкушая потеху – как оно обычно случалось, если поблизости оказывались «их бесчестья», – и возле окон клуба. Очень скоро весть волшебным образом долетит до клуба «Уайтс», что через дорогу, и в окнах знаменитого эркера замаячат новые лица.
С неба посыпались дождевые капли: редкие, крупные, они падали будто в раздумье. Отвернувшись от окон, Рипли поймал пристальный взгляд Эшмонта.
– Что тебя так заинтересовало? – спросил Эшмонт.
– Чертова публика!
Эшмонт оглянулся:
– Это они надо мной потешаются. Думают, я не знаю.
Дождь припустил сильнее, и Рипли предложил:
– Давайте поймаем кеб.
– Прекрасная мысль! – одобрил Блэквуд. – Опять этот треклятый дождь.
– Пусть все катятся в пекло! – воскликнул Эшмонт. – И к черту дождь! Давай сюда письмо.
Да, разумеется. Именно сейчас.
– Именно сейчас? Ты собираешься читать письмо леди Олимпии в темноте, на виду у этих идиотов, что пялятся на нас из окон и строят догадки одна нелепее другой?
– Может, уйдем хотя бы под крышу? – предложил Блэквуд. – А еще лучше туда, где можно промочить горло. Ты же не станешь читать любовное письмо прямо на улице, правда?
С Эшмонта станется.
Рипли, похоже, был не в своем уме, когда обещал Олимпии передать письмо Эшмонту. Разве он способен прочесть ее послание, находясь в здравом состоянии рассудка или хотя бы без свидетелей, как поступил бы любой здравомыслящий?
