Арина и сама чувствует свою конкурентную недостаточность. На другой день после «петербургской селекции» я получаю от нее по электронной почте письмо, где она все же просит сделать ей вторую прошивку. Собственно, даже не просит, а умоляет. Текст преисполнен восклицаний, бурных эмоций, неумеренных комплиментов мне как «настоящему мастеру ментоскопирования», странных намеков, эротических обещаний, от которых у меня краска приливает к лицу (а вроде бы я уже ко всему привык), безумных клятв и так далее, и тому подобное – всей той чуши, которую девушка может нагородить, находясь в полуобморочном состоянии.
Я вежливо отвечаю ей, что вторая прошивка, как вам, дорогая Арина, несомненно, известно, запрещена законом, ее делают только в исключительных случаях, в центрах реабилитации, по особому разрешению медицинской комиссии. К тому же прошу меня извинить: я сейчас чрезвычайно перегружен работой, нет времени, не могу брать на себя никаких дополнительных обязательств.
Я стараюсь, чтобы в моем ответе чувствовалось непрошибаемое равнодушие. «Синдром непризнания» – это серьезное психологическое испытание практически для любого творческого человека. Тот же Набоков, у которого до «Лолиты» много лет были мизерные тиражи, раздраженно писал о всяких там сартрах и фолкнерах, этих ничтожных фиглярах буржуазной культуры, кривляющихся на подмостках. И это Набоков, огромный талант, он все же понимал, кто он есть. А у людей менее одаренных иногда напрочь срывает крышу. Я уже нагляделся на всякого рода истерики. И потому, отправив письмо, я копирую из договора с Ариной ее портрет и заношу его в домовую опцию «нежелательные посетители». Теперь, если даже Арина за компанию с кем-то проникнет в мою парадную, охранная система, идентифицировав ее через камеры, потребует, чтобы она немедленно удалилась, а если этого не произойдет, через десять минут приедет полиция.
Никакой вины я за собой не чувствую. Я ведь ее предупреждал? Предупреждал и самым серьезным образом. Она меня не послушала? Не послушала. Все. Пусть дальше живет, как хочет. Я более не желаю ничего о ней знать.
Здесь я сам с собой немного лукавлю. Финал «Карусели» я, разумеется, смотреть буду. Если уж там объявят мою прошивку, я просто обязан глянуть, что из этого получилось. Но в остальном – это да. Я действительно ничего больше знать о ней не хочу. Пошли они к черту, эти полусвихнутые девочки из провинции!
И все-таки я сталкиваюсь с Ариной еще раз.
Происходит это вполне закономерно. Всю следующую неделю я по просьбе Патая, почти не вылезая из дома, занимаюсь экстремальным шоу «Наша война». В медиапространстве оно появилось всего месяца полтора назад, когда генерал Упама Сошон, командующий повстанцами тхету в Центральной Африке, объявил подписку на планируемые им боевые действия: он может сразу же двинуть свои войска на столицу страны Рангапор и попытаться ее захватить, не глядя ни на какие потери, а может сначала завоевать провинцию Табба, где имеются и морской порт, и богатые урановые рудники. Стоимость подписки – сто долларов. Несмотря на протесты ряда общественных организаций рейтинг этого шоу тут же взлетел до небес. Тем более что после пилотного голосования: брать ли ближайший к фронту областной центр Наг-Бартар или нанести удар вдоль шоссе, с запада на восток пересекающего страну, когда большинство высказалось за Наг-Бартар, генерал Упама эффектным штурмом взял город и в прямом эфире поблагодарил подписчиков за три миллиона долларов, собранных в его фонд для данной боевой операции.
Правда, через некоторое время выяснилось, что война – это не только кровавые, зрелищные сражения, от которых захватывает дух, но еще и долгая, в целом занудливая подготовка к ним: доставка оружия, амуниции, боеприпасов, переформирование войск, маневрирование, сосредоточение, скучные рутинные марши, могущие занять несколько дней, а то и недель. Даже уличные бои, прямые огневые контакты, в реальном времени транслирующиеся в эфир, представляют собой сплошной хаос, в котором обычному зрителю трудно что-то понять. Рейтинги шоу начали также стремительно падать. И хотя изобретательный генерал поставил сейчас на голосование острый вопрос: расстреливать ли четыреста двадцать пять солдат племени латху, плененных в Наг-Бартаре или пока сохранить им жизнь (интересно, что голоса подписчиков разделились здесь половина на половину) – спасти шоу это уже не могло. К тому же множество стран немедленно ввело строгий запрет на трансляцию у себя этого интернет-канала.
Патай попросил меня – чисто технически – посмотреть, нельзя ли аналогичную модель использовать и у нас. Конечно, не на основе войны, этого не разрешат, а, например, в виде реалити-шоу на выборах мэра города: подписчики будут открытым голосованием определять и выдвижение кандидатов, и основные пункты их политической ориентации, и стратегию их действий в течение всего электорального цикла.
Мысль интересная. Мне кажется, что из этого в самом деле может получиться перспективный проект. И финансирование для начального этапа раскрута под такую идею, скорее всего, найти будет нетрудно.
В общем, я всю неделю вкалываю как маленький гномик, лишь в конце ее выбираюсь на презентацию, которую Патай устраивает для победителей отборочных туров. Происходит она в мансарде на крыше старинного здания, в центре города, народу не слишком много, поскольку приглашены сюда не бестолковые покемоны, а исключительно бюргеры. То есть, конечно, те же самые покемоны, но с хорошими деньгами, которые они способны вложить в «Карусель». Висит в воздухе приглушенный гул голосов, вращается в бесстрастном электрическом свете круговорот улыбок, встречных приветствий и комплиментов. В меня тут же вцепляется депутат, которому я недавно сделал прошивку, и долго трясет мне руку, благодаря за отлично выполненную работу. Оказывается, рейтинг у него вырос аж на сорок один процент. Слушаю я его вполуха. Мне не до него: взглядом я пытаюсь обнаружить Арину. Вот она вроде бы мелькнула на противоположном конце галереи, но пока я, выдравшись из депутатских объятий, протискиваюсь туда, ее уже нет. Нет ее и у демонстрационного визуала, хотя другие авторы, как часовые, замерли у своих картин. Между прочим, сам визуал уже продан, более того, как указывает счетчик, подключенный к нему, вместе с оригиналом проданы почти семьдесят «авторских копий».
– Неплохо, – говорит Патай, подойдя ко мне со спины. – Честное слово, даже очень неплохо. По продажам пока лидирует, еще штук пятьдесят – семьдесят мы запросто продадим…
– А сама она где?
– Ну где-то здесь… – Патай оглядывается и, убедившись, что никто нас не слышит, добавляет, понизив голос до шепота: Слушай, по-моему, она все-таки чокнутая. Причем не играет, а у нее действительно в голове – таракан. Здоровый такой, черного цвета, с усиками… Представляешь, я с ней даже не переспал… бр-р-р… совершенно никакого желания. – Впрочем тут же жизнерадостно добавляет: – Надеюсь, в финале она нам устроит грандиозный скандал.
Патай еще не знает, что его ждет.
Впрочем, я сейчас этого тоже не знаю.
Не знает даже сама Арина.
В конце концов я ее нахожу. К мансарде примыкает терраса, отделенная от собственно галереи сплошной стеклянной стеной: невысокое чугунное ограждение, дальше – скат крыши, поблескивающий от дождя. Арина стоит в самом ее углу, обеими руками держась за окантовку перил. Туда падает от здания треугольная тень: если не искать специально, то чуть сгорбленную фигуру внутри нее не заметишь. Потыкавшись, я обнаруживаю сбоку такую же стеклянную дверь, но открыть ее не решаюсь и, как выясняется тут же, правильно делаю, звякает мой телефон, появляются на экране черные буковки текста: «Не подходи ко мне, ты – урод, и всех вокруг тоже превращаешь в уродов, понял, я тебя ненавижу», и затем – целый частокол восклицательных знаков.
