Илья Михайлович смотрел на морозное утреннее небо и потихоньку успокаивался. В последнее время старик спал плохо: вечно просыпался то от собственного храпа, то от жары, то от холода; иногда снились кошмары, но и их он быстро забывал. Не успевал открыть глаза и отдышаться, как то, что его так сильно напугало, исчезало. Утренние часы старик любил больше всего: вся деревня ещё спала, даже петухи не кричали, природа была ещё замурована в ночном морозе. Разве что трасса вдалеке никогда не умолкала, все сновали куда-то, торопились, никак не могли успокоиться. Вот и Илья Михайлович никак не хотел успокоиться. Тело его хотело, а сам он — нет. Ноги говорили: «Всё, хватит, старик: находились. Отдохни и нам дай отдохнуть». А он не слушал их. Осенью ходил по грибы. Весной пахал. Летом убирал. Зимой только делать было нечего. Разве что кур кормить да яйца собирать. Корову они уже восемь лет не держали: было тяжело. А заниматься чем-то хотелось. Пробовал он пять лет назад за мемуары взяться, но не пошло: помнил уже тогда мало, да и то, что помнил, давно размылось во что-то общее. Додумывать он не хотел, да и не мог. Потом решил пробежками заняться. Тоже не увлекло: пробегал с полкилометра и чуть не падал. Садился, бывало, где не занято было, и дышал, дышал, дышал. Стал в одно время читать, что не успел, — заболели глаза. Пробовал гнать самогон — намучился. Выпил первую партию — плохо стало. С тех пор так и не пил.
Надежда уже год как была лежачая. Старик за ней ухаживал как мог. Всё хозяйство на себе тянул. Думал он, что с ней мучается. А она — что она? — с ним. Так и жили они. Молчали в основном. Обо всём на свете будто бы уже поговорили. Однако любили поболтать, когда телевизор смотрели. Илья Михайлович, не давая жене слушать, комментировал политическую обстановку где-то на Ближнем Востоке, а Надежда ворчала: дай, мол, послушать, не мешай. Напоминала ему, сколько сахара ей в чай класть, иногда просила и без сахара. Порой просила альбом посмотреть: Илья Михайлович брал стул, вставал на него и начинал возиться на полках. А Надежда всё бурчала: зачем, мол, так далеко засовывать. Но, положив себе альбом на колени, успокаивалась, начинала гладить страницы. Иной раз у неё слёзы текли, она их вытирала, откладывала альбом и поворачивала голову набок, к стене. Просила, бывало, старика своего приподнять её на подушке: садилась поудобнее и в окно смотрела. Там ребятня бегала, суетилась, машины пылили, закат занимался. Смотрела и надеялась увидеть машину сына, а она всё не приезжала и не приезжала. Он обещал навестить, но у него не получалось: дела, мол, работа.
Илья Михайлович докурил сигарету, выбросил бычок в ржавую банку от кофе, упёрся руками в колени и стал смотреть, как догорают звёзды. Ему было грустно. Ему хотелось взяться за что-нибудь воздушное и держаться, пока это что-то не понесёт его туда, где не так грустно. Лететь над полями и морями и смотреть, смотреть, смотреть. Он любил смотреть вдаль. Особенно ему нравилось на поездах ездить: все уже спать легли, а он, притаившись, сидел на подушке и глядел, как мимо него проносились деревья, дома, озёра. А как было хорошо, когда поднимался туман: что-то проглядывало через него, как айсберг из океана, а что за этим белым покрывалом, — было неясно. Сиди и представляй себе. Но старик на поездах давно не ездил. Забыл уже, каково это. Теперь мимо него, как мимо деревьев, сновали люди, машины, поезда. А трасса всё шумела и шумела, как ручеёк.
Илья Михайлович уже хотел идти в дом, как вдруг увидел уже знакомую ему жёлтую «Газель», буксируемую внедорожником. Хоть их прошлая с Домрачёвым встреча оставила его не в самом приятном расположении духа, он всё же был рад видеть эту «Газель». Он тяжело поднялся, широко улыбнулся и, размахивая руками, пошёл к автомобилю навстречу. Но тот проехал мимо, а водитель даже не посмотрел в его сторону. Илья Михайлович сначала смутился, а потом его будто бы злость взяла. Развернувшись к своему дому, он услышал, как автомобильный состав остановился. Старик тоже встал. Любопытство потащило его к «Газели».
Брошенная, с разбитым окном, она стояла у участка его соседей, а водитель, крадучись, шёл к их дому. «Явно не Домрачёв», — подумал старик. Водитель подошёл к окну и одним пальцем постучал по нему. Вскоре в нём показалось заспанное лицо Виктора Степановича, рабочего мужика, соседа. Водитель повернулся к «Газели», показал на неё Виктору Степановичу, и через минуту тот был уже на улице. Старик спрятался за кустом и стал следить за происходящим. Хозяин открыл ворота, и вместе с водителем затолкал «Газель» на участок. Затем водитель сел во внедорожник и уехал.
Старик побежал к себе на участок и через щели в заборе стал рассматривать «Газель». «Ну верно — она. А кто ж был за рулём? Не тот точно».
Долго он не заходил в дом, всё крутился на одном месте, думал: «Уж не угнали «Газель»-то эту? Вечно к Степанычу кто-то приезжает. Так, может, вот оно в чём дело!» Мысли не давали Илье Михайловичу покоя. Говорить Надежде? А чего она? Всё-таки сказал. Даже разбудил: не вытерпел. Та недовольно почавкала и послала его к такой-то матери. Старик к ней не пошёл, а стал спрашивать у старухи, что могло происходить у соседа.
— Да почём же мне знать? Что ты пристал как банный лист? Дай поспать.
— Да говорю же: угнали её, наверное.
— Угнали и угнали. Мне какое дело?
— Ты скажи, мог Степаныч так сделать? — старик схватил старуху за руку.
— Ну чего ты дурью опять маешься? Пошёл бы да узнал у него сам.
— Как это? Ты, мол, Степаныч, машину эту не угонял случайно?
— Так и спроси.
— Ага. А он мне: «Да, конечно, Илья Михалыч. Только ты никому. Ни-ни». Так, что ли?
— Может, и так.
— Ага, — обиженно закивал Илья Михайлович. — Ладно, лежи. Пойду посмотрю ещё.
— Делать тебе нечего: в холодину гулять.
— Домрачёва же твоего племянничек. Его «Газель».
— Смотрите-ка, — оживилась старуха, — запомнил. Мать честна́я, что ж ты голову всякой требухой набиваешь?
Илья Михайлович не стал ничего отвечать. Он посидел ещё недолго на Надеждиной кровати и пошёл во двор.
Так он весь день ходил из дома во двор, всё смотрел на «Газель», а она стояла и мёрзла. Старик потом всю ночь уснуть не мог: всё думал о Домрачёве. Представлял, как он спохватился, когда «Газель» не обнаружил. «Утром в Мешково поеду», — решил старик. Старухе не хотел говорить ни слова, потому что пытался он однажды до города добраться, продышаться, так она утомила его своими разговорами и никуда не пустила — теперь не будет её слушать.
Взволнованный старик уснул только под утро и проспал до десяти часов. Старуха уже бодрствовала.
Когда она услышала, как он в сенях начал куда-то собираться, то устало крикнула:
— Куда намылился?!
Старик стиснул зубы, замер и ответил:
— Пойду до Мешково прогуляюсь.
— Ну хватит тебе! Чего дома не сидится?
— Да нельзя так. Чего ты, не понимаешь, что ли? Вот уведут у тебя… кур, а никто не поможет. Так должно быть, что ли?
