— Слушай, ну ангел, а не человек, — Егор развёл руками. — Тебе молиться на него надо, а ты бурчишь.
— Верно, верно, — сказал Степан и рассмеялся.
— Какой-то ты, Степан, непутёвый, — грубо сказал Егор. Им вдруг овладела злоба. Отчего-то захотелось сказать усатому гостю, что он о нём думает. — То указатели напутаешь, то «Газель» потеряешь, то задвижку задвинешь. Как ты дожил-то до своих лет? Вот загадка.
Домрачёв спрятал обиженный взгляд.
— Да и нас всех пересобачил. Всадник апокалипсиса, ей-богу!
Степан молчал как партизан.
— Но всё тебе с рук сходит. Не пойму, что не так. Любой другой давно бы уже сгинул. Бережёт тебя кто-то: нужен ты, видимо, Богу. Меня б кто так поберёг. С тебя всё как с гуся вода. А я, чуть что не так, — сразу по сопатке. Ну ты мне скажи, не прав я, что за отца вступился? Ну скажи, не прав?
— Прав, — сдавленно ответил Степан Фёдорович.
— Вот и я думаю, что прав. А мне от Катюхи теперь год прощения ждать. Да ладно бы только это, так нет же: ещё и мои настучали. Ты за них заступаешься, а они тебя пилят. Вот что я не так делаю? Вот ты, Степан: вот что бы ты ни сделал, тебе что-то всё прощается — тоже мне, что ли, усы отрастить? Да и я ж, главное, тебе помогаю, езжу — надо оно мне? И, главное ж, не поблагодаришь, зараза! Я тебе и «Газель» нашёл, и окно застеклил, да чёрт тебя возьми, от смерти спас! Да ты бы хоть спросил, хорошо ли у меня всё! А я, знаешь, вообще-то, порезался, когда за тобой лазил: всё брюхо в зелёнке! Нет! Сидит как сыч: уткнулся и молчит. — Спасибо тебе, Егор, за всё, — тихо сказал Домрачёв.
— Да ну тебя в баню! — Егор махнул рукой и отвернулся, но потом повернулся назад и с ещё бо́льшим увлечением продолжил говорить: — Вот дядька Жора. Вот мужик был: и расскажет, и покажет, и поможет. Мы ребятнёй всё бегали вокруг него: то конфеты даст, то дыньку, то ещё чего, и рыбалить нас учил — ну добрейший человек, херувим просто. А ты в кого такой вырос? Не по-ни-ма-ю.
Степану были обидны слова парня, но он не хотел ничего отвечать на них. Ему хотелось поскорее забрать «Газель» и деньги, уехать отсюда и никогда больше не возвращаться.
В кухню вошёл Илья Михайлович.
— Потише, мужики, только: что-то нехорошо Надежде. Покемарит маненечко. Я вам вот… — старик поставил на стол крынку молока, кирпич чёрного хлеба, хороший шмат сала с зеленью и хрен, — Налетайте.
Старик начал копаться на полках с посудой.
— Вы уж простите, крепкого не держу: не пью сам, — объяснил он.
Егор с призывом к действию взглянул на Домрачёва. До него наконец дошло, что Егор от него хотел.
— Спасибо тебе, дед, что помогаешь, — дрожащим голосом сказал тот.
— Ой, да что ты, миленький, — ответил Илья Михайлович. Руки его затряслись. — Каждый бы помог на моём месте.
— Да не каждый, дедушка, — сказал Егор.
— Ну главное, что я помог, — смущённо ответил дед, ставя стаканы на стол. — Нож, нож, нож, — пробубнил он и стал искать нож на полке.
Егор увидел, что дед не в состоянии трясущимися руками порезать сало, и обратился к нему:
— Давайте помогу.
— Помоги-помоги, миленький: не могу уже, старый совсем стал, — грустно сказал Илья Михайлович и без сил сел на стул.
— Старый, — скептически сказал Егор. — Какого же старого черти за двадцать вёрст понесут возвращать незнакомцу «Газель»? Главное — быть молодым душой.
— Верно говоришь, — согласился дед. — Я своей бабке то же говорю. А она «Сиди ты, старый. Чего ж неймётся тебе?» А мне неймётся и всё. Рано мне ещё червей кормить.
— А хорошее-то сальцо, — сказал Егор.
— Не моё, мужики, — застыдился старик. — Не держу свиней: тяжело. Да и молоко не моё: соседи продают.
— Ну ничего, — ответил Егор. — Хорошее, главное, сало.
Когда Егор дорезал сало и хлеб, Домрачёв кинулся на них, как голодный волк. Он вымазывал сало в хрене и с наслаждением закладывал в рот один кусок за другим, запивая молоком. Илья Михайлович, когда Домрачёв клал в рот четвёртый кусок, сам дожёвывал только первый: слабые у него были зубы, да и есть ему не хотелось — это он присоединился за компанию. Ему нравилось смотреть, как гости едят. С едой вообще было связано большинство из немногих сохранившихся у него воспоминаний: помнил Илья Михайлович, как мама его, Клава, варила борщ или ещё что вкусное, ставила его на стол — сама не ела, а смотрела, как он ел, улыбалась, счастливая, подпирала голову кулаком и не могла налюбоваться сыном. Он тогда понять не мог, чего она такая радостная сидела, а теперь сам сидел, слушал, как молодёжь чавкает, и улыбку с лица убрать не мог.
У матери был белый халат, с цветочками. Свежий, чистый. Пахло от неё всегда приятно: то травой скошенной, то съестным чем-нибудь. Красивая женщина была; лицо всегда было радостное. Радостные лица всегда красивые. Мать не плакала никогда. Во всяком случае Илья Михайлович не помнил этого или просто не видел. Убила её война: мама заболела, исхудала вся. Илья Михайлович, как вернулся домой с фронта, только один день её видел — на другой она умерла. Но этого он не помнил. Помнил только, как она в халате белом смотрела на него во время обеда да как целовала на ночь в лобик.
— Вы ж, мужики, сильно-то со Степаныча не спрашивайте, — сказал дед. — Он мужик хороший. Семья у него, дети. С придурком, поди, каким-то спутался, вот и… — Да вы не волнуйтесь, — не дал ему договорить Егор. — Надо оно нам? Нам бы просто своё забрать да уехать.
— Вот и я думаю, пусть сами с собой разбираются. Ведь человека иной раз пристыдить только нужно — он и пойдёт по правильной дорожке.
— А я так не считаю, — вмешался Домрачёв.
— Степан, молчи, я тебя прошу, — сказал Егор.
— Чего ты, Степан? — непонимающе взглянул на Домрачёва старик.
Егор стиснул зубы, помотал головой, словно хотел сказать: «Не пробьёшься, дед». — Нужно прощать уметь, Степан, — сказал Егор. — Это ты с города приехал: всё есть. А люди здесь порой не живут, а выживают. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива: сам бросил машину — и вот тебе, на. Бесхозное быстро утаскивают. Это закон природы такой.
— Прощать, — ухмыльнулся Домрачёв. — Как же. Удобно тебе, Егорка, про прощение говорить сейчас. Тебе ж больше всех надо прощение-то. А будь ты на моём месте, первым бы в полицию побежал.
— Я, Степан, за словом в карман не полезу. Не захочет прощать, что ж — её дело. Всё, что мог, я сделал, и отношение к ней не поменяю: буду любить и всё. Но если ты, зараза, не простишь, я тебя прокляну!
— Да с чего мне прощать? — никак не понимал Степан.
— А с того, что тебя об этом попросил человек, который спас твою тощую задницу!
— Мужики, — смущённо сказал Илья Михайлович. — Ну попросил же потише. — Господи, простите. Увлеклись мы что-то. Ну вы хоть ему объясните, — сказал старику Егор и обратился к Степану: — Если ты, Степан, в полицию обратишься, жизнь твоя лучше от этого не станет, но две другие жизни ты загубишь. Ещё и их семьи. Понимаешь ты это?
