— Нехорошо, припозднились, — сказал Миша. — С утра надо бы.
Домрачёв молчал. Он сосредоточенно изучал наклейку на форточке машины и кусал губы.
— Откуда будешь? — спросил его Миша.
— Рязань.
— О как. Я под Рязанью служил. А у нас чего забыл?
— К дядьке приехал, — монотонно проговорил Степан.
— К Генке, что ли?
— К Жоре.
— К Жоре? Не слыхал. По Озёрной?
— Ну.
— Ну ясно. Значит, смотри: задача элементарная. Мы с отцом моим — Рафисом его, если что — вот мы с ним бычка за верёвки тянуть будем, на задний двор вести будем. Там повалим на бок — только держи крепко. Резать я буду. Хочешь смотри — хочешь нет. Потом посидим.
Миша пригласил Степана к себе в дом. Там его приветствовали улыбающаяся бабушка и суровый старик. Домрачёв представился, сел за стол, молча выпил чай и пошёл за мужиками во двор.
В стойле затхло пахло сеном. Запах был тёплый, а воздух был холодный. Бычок был молодой, красивый. Шерсть у него была коричневая. Гришкой его звали. Степан, увидев его, встревожился: не поверил, что через несколько минут это большое живое существо станет мёртвым и что это же существо будут есть.
Рафис обнял Гришку за шею, постоял так недолго и стал перекидывать верёвки. Домрачёву было велено подхватывать их с другой стороны и подавать Мише. Когда Гришку стянули и повели во двор, он будто всё понял. Он пытался высвободиться, бегал. Поначалу забился меж туалетом и теплицей, поломав пластиковые перекрытия. Гришка стоял на задних копытах, подогнув под себя передние ноги, испуганную морду прижимал к снегу, смешанному с грязью. От ноздрей его в разные стороны разлетались снежинки и пыль. Рафис подобрал черенок с земли и начал бить Гришку по спине.
— Тыр! Тыр давай!
Тот поднялся и побежал к заднему двору, врезаясь в стены и гадя. У самого выхода сшиб жестяной забор и сам повалился на землю. Рядом лежал банный веник. Миша подобрал его и приложил к шее бычка. Глаза Гришки в ту минуту были огромными. Домрачёву стало очень интересно смотреть в них. Он не испытывал к нему сострадания — ему было любопытно, как это делается. А бычок глядел в глаза Домрачёва и будто умолял его о спасении, хрипло и торопливо дыша носом.
Миша ударил быка ножом по шее, в несколько движений провёл по ней и убрал веник в сторону. Конец верёвки, который держал Домрачёв, повело. Степан напряг руки. Он стягивал хвост Гришки у основания — тот болезненно болтался всё спокойнее и спокойнее. Из шеи быка, пульсируя, лилась кровь. Домрачёву казалось, что глаза бычка выкатятся из орбит. Предсмертные хрипы сменялись хлюпаньем — животное захлёбывалось кровью. Степан не понимал, почему бык так долго издыхает. Миша переглянулся с Рафисом — он сказал что-то по-татарски — и Миша стал бить ножом по разрезу. Затем он запустил в кровавое отверстие руку и резко вырвал оттуда позвонок. Верёвка, которую держал Домрачёв, тянула его всё слабее и слабее. Когда бык издох, Степан вдруг захотел есть, а мёртвый бык показался ему аппетитным.
Затем в сорок минут быка выпотрошили, разделали и развесили на железных проволоках, чтобы стекла вся кровь.
В дом Миши съехались родственники: будут помогать дальше разделывать. На кухне пили водку. Рафису было грустно. Он говорил: «Был бык и нет быка». Нарезали колбасу, наварили пельменей из быка, которого забили в прошлом году. Домрачёв молчал. Он вдруг почувствовал себя сильным. Компания повеселела, все говорили на татарском. Степан улыбался и кивал. Рафис обратился к нему на татарском. Домрачёв сказал: «Да», и все засмеялись.
— Невесту тебе, татарку, предлагают, — объяснил ему Миша.
Когда всё было доедено и допито, Миша предложил Домрачёву вечером сходить в баню и отпустил его.
Степан сразу же направился к дому Светланы, чтобы рассказать ей о преступной деятельности мужа, заочно простить ему денежный долг и стать в её глазах славным малым. «А, может, и деньги получится выманить», — радостно думал Домрачёв. Про быка Степан Фёдорович решил никому не рассказывать, но не переставал думать о нём: когда вспоминал, улыбался. Ему казалось, что они с этим быком теперь повязаны неразрывной связью, и связь эта — верх интимности.
Домрачёв уже подходил к участку Светланы, когда его обошёл Дима с сумкой в руках.
— Мать дома? — обратился к нему Степан.
— Здравствуйте. Дома.
Когда Дима оказался у калитки, Домрачёв сказал ему:
— Постой. Попридержи-ка дверку — зайду.
— Чего надо? — сурово спросил Дима.
— Ты не груби: мал ещё, — довольно усмехнулся Домрачёв и цокнул языком. — А дверку-то попридержи, — он сбавил шаг.
— Вот ещё, — гордо сказал Дима, юркнул на участок и задвинул щеколду.
— Эй! — крикнул огорошенный Степан. — Обалдел, что ли? Стой! А ну стой!
Дима подошёл обратно к калитке и обратился к Домрачёву: — Не знаю, что вам нужно, но отца дома нет, и впускать кого попало в его отсутствие я не буду.
— Позови-ка мать, — поджав губы, серьёзно сказал Домрачёв.
Ему не нравилось, что в этом селе все, кому вздумается, позволяли себе общаться с ним даже не на равных, а свысока, с презрением. Раньше бы Степан Фёдорович смирился с таким положением дел, но теперь в нём появились гордость и силы для её проявления.
Когда Дима ушёл, Домрачёв повернулся спиной к забору, опёрся на доски и, цокая языком, начал выковыривать куски колбасы из гнилого оскала. Стоял он с полной уверенностью, что сейчас сзади возникнет Светлана, тихонько подойдёт к нему и покорно откроет калитку. Домрачёв перестал волноваться: он ощущал, что в нём развились новые качества, и нарадоваться этому не мог. Он наконец почувствовал себя человеком, способным постоять за себя, человеком, имеющим своё мнение и готовым его отстаивать.
Однако никаких шорохов у себя за спиной он за пять минут ожидания так и не услышал. Не вытерпев, Домрачёв дважды нажал на кнопку звонка и гневно посмотрел на окна дома. Наконец в одном появилась Светлана. Увидев её, Степан Фёдорович с недовольным видом развёл руками, покачал головой и пальцами поманил женщину на улицу. Её силуэт исчез за рамой, и через минуту Светлана уже была во дворе.
— Ну чего ты так долго? — сказал Домрачёв, когда заметил её. Он обратился к Светлане на «ты», пытаясь определить границы дозволенного. — Как же долго? Вы ведь только позвонили, — поникнув головой, сказала она. — А Димка? Я же отправил его за тобой. Не сказал сорванец?
Домрачёву казалось, что он со Светланой на одной стороне. Сам он всегда был на одной стороне с людьми, ругающими и даже обижающими его сына Костю. Он считал, что это, во-первых, идёт детям на пользу, во-вторых, справедливо по отношению к молодому поколению и к сыну в частности и, в-третьих, все вокруг лучше него осведомлены в вопросах воспитания, потому имеют право критиковать мальчика. Теперь же Домрачёв почувствовал, что он сам наконец дорос до уровня человека, которому позволяются подобные вольности, и что они будут восприниматься вовсе не как вольности, а как умный совет или добродетель.
