Жена и сын Домрачёва к оккупации квартиры насекомыми относились плохо. Наташа брезговала: бывало, таракан заползал ей на платье, в котором она собиралась на работу идти. Она сначала пищала высоко, как мышь, и громко, как сипуха, потом била таракана кулаком, добивала за несколько раз, а затем бежала в ванную (главное во всём этом деле было — не смотреть на кулак: противно) и смывала тараканье пюре. Отдышавшись, отплевавшись, шла в комнату за платьем — стирку затеять. Так она и опаздывала на работу. А когда тараканы добрались до санузла, она прекратила стирать: замаранные тараканом вещи сразу выкидывала. Ей было жалко эти вещи, но иначе на мужа она подействовать не могла. Сколько она слезливо ни просила его потравить их чем-нибудь убойным, он только улыбался, спрашивал, что они ей плохого сделали, и нежно дурочкой называл.
Иногда до смешного доходило: Домрачёв, увидев, как Наташа таракана убила, кривил жалобную гримасу, разводил руками, цокал языком и утыкался в газету, бубня себе под нос: «Живодёрка». А Наташа, вся трясущаяся от омерзения, убегала в ванную. Вот она и решила выкидывать вещи. Сначала свои, потом сына. Бросала прямо в ведро под раковиной. Но Степан Фёдорович либо не замечал, либо не хотел замечать. Сын Костя начинал протестовать, а его мать уговаривала к отцу с просьбами не подходить: пусть сам думает. Но Домрачёв никак не реагировал на пустеющие гардеробы домочадцев. Не замечал просто: что с него взять? Но стоило пропасть его рубашке, случился скандал.
Домрачёв грезил о повышении. Тогда он работал учителем труда в школе. Надеялся, что директор его завхозом сделает. Тем более что с этим директором, Борисом Ардальоновичем, Домрачёв был знаком ещё со школьной скамьи. И вот однажды утром Степан Фёдорович взялся искать свою выходную рубашку: ему нужно было выглядеть с иголочки. Долго искал, уже стал нервничать. Не позавтракал даже: забыл. Всё искал. Боялся издавать громкие звуки: Наташа ещё спала (у неё выходной был). Проснётся ещё, спросит: «Чего роешься?», узнает, что рубашка пропала, и по шее настучит. Не нужно её к этому приплетать: опасно для здоровья.
Костя сидел за завтраком. Он не любил, когда у мамы был выходной, а ему нужно было идти в школу: завтрак готовил папа, и в школу его отводил тоже папа. Домрачёв заваривал овсянку быстрого приготовления. Заваривал кипятком, а не молоком, и намазывал маргарин на хлеб. Масло сливочное тоже было в холодильнике, просто Домрачёв экономил. «Всё равно маленький, — думал он. — Что он там понимает? Ему сметаной намажь, и то не разберёт». Костя, однако, всё понимал. Точнее, чувствовал — дул губы и думал, что у мамы даже масло вкуснее, чем у папы.
Отец всегда казался ему неприятным человеком. На ласку, по Костиному мнению, отец был неспособен: либо ничего не выражал, либо грубил. Даже когда отец молчал, сыну казалось, будто тот чем-то недоволен и с минуты на минуту готов разразиться обидными словами.
И вот Костя сидел, ел солёную кашу — в тарелку капали слёзы — и жалел себя. Однажды мама перед приёмом у стоматолога научила его такой фразе: «Я чувствую только то, что я чувствую здесь и сейчас». И Костя часто, много раз подряд повторял эту фразу, когда начинал бояться. Это помогало ему взять себя в руки. И теперь он сидел и повторял про себя: «Я чувствую только то, что я чувствую здесь и сейчас». Повторял, повторял и вдруг понял, что чувствует только солоноватый вкус водянистой каши с силиконовыми кусочками кислой черники. Это осознание вогнало мальчика в бездну отчаяния, которую ему самому нужно было преодолеть. И выход из этой бездны проглядывался через скисающее зловонное болото на дне тарелки с кашей. Тогда Костя стал думать над новой фразой для случаев, когда у мамы в будний день выходной.
За этими размышлениями его и застал Домрачёв. Возбуждённый, он ворвался в кухню и с удивлением обнаружил сына, всё ещё размазывающего кашу по тарелке.
— Чего комедию ломаешь? Невкусно, что ли? — спросил Степан. — Невкусно, — Костя поднял заплаканные глаза на отца в надежде, что слёзы разжалобят его.
— Я тебе дам, невкусно! — Домрачёв выпучил глаза. — Чего ты там размазываешь? Дай-ка сюда.
Он подошёл к сыну, наклонился над ним, грубо выхватил ложку из его руки и попробовал немного каши. «Ну и дрянь!» — подумал он.
— Ну и чего ты ревёшь? — спросил сына Домрачёв. — Мне бы в детстве такую кашу. А то знаешь, чем кормили? Одни опилки и шелуха от семечек. Во как, — Домрачёв поднял палец. — А в Африке, думаешь, чем дети питаются? А?
Костя виновато посмотрел на тарелку и принялся лениво жевать кашу: лишь бы отца не слушать.
— То-то же. Побыстрее давай — опоздаем с тобой. И не балуйся с едой. Слёзы вытри. Вытри, кому говорят, — Домрачёв с брезгливым видом бросил сыну полотенце.
А Косте наконец пришла в голову мысль: «Скоро это закончится». Но всё только начиналось: Степан Фёдорович стоял напротив сына, смотрел по сторонам и искал на спинках стульев рубашку. Он всё не мог дождаться, когда Костя доест свой завтрак, чтобы как следует, без присмотра, заняться поисками.
— Наелся? — спросил сына Домрачёв.
— Так точно, — ответил вышколенный Костя.
— Ладно, иди, солдат, — отпустил сына Степан.
Костя, радостный, быстро сорвался с места и понёс тарелку к раковине.
— Оставь, я помою. Беги, одевайся.
Костя сначала не поверил в слова отца и начал искать в них подвох: он наклонил белокурую головку и из-под бровей стал сканировать отца. Домрачёв вытянул шею так, чтобы его голова была как можно дальше от сына, положил ладонь на его плечо и подтолкнул к выходу.
— Чего ты? Счастью своему не веришь? Беги, кому говорят.
И Костя побежал в комнату. Домрачёв смотрел ему вслед (Как бы тот не повернулся. «Ещё матери растреплет», — боялся Степан Фёдорович) и, не глядя, ссыпал остатки каши в мусорку. Последнюю ложку он положил в рот, пожевал кашу и, наклонившись, выплюнул её в ведро. Там-то он и заметил свою выходную рубашку. Увидев знакомые голубые полоски, он неистово закричал на всю квартиру: «А-а-а-а-а!» Закричал так, будто ему меж рёбер вогнали грубое лезвие. Испуганный, Костя прибежал в кухню и стал наблюдать за отцом, высунув голову из-под столешницы. Домрачёв, как помешанный, крутился на одном месте и не знал, на чём остановить взгляд. Вдруг он заметил сына.
— Вот ты где! — прошипел он и быстро схватил сына за плечо.
— Мама! Мама! — кричал Костя.
— Сорванец! Твоих рук дело?! — Домрачёв тыкал сына лицом в ведро, как нашкодившую собачку.
Костя плакал и смотрел на ту самую солёную кашу. — Моих, — треснувшим голосом сказал Костя и подумал: «Нужно было доедать».
— Зачем? Зачем!?
— Она невкусная была, — осторожно ответил Костя.
— Я тебе дам, невкусная! — кричал Домрачёв. Он уже забыл про рубашку и думал лишь о том, чем бы отстегать сына.
В кухне появилась сонная Наташа и спросила:
— Что случилось?
— Мама! Мама! — услышав родной голос, Костя вцепился в эту возможность спасения, как утопающий хватается за круг.
