Он закусывал губу от стеснения. Гена же одёрнул жену: — Ну ты что, дура, что ли? Дядя Жора ж на похороны уезжал, — взглянул он на Домрачёва взглядом, как бы говорящим: «Ну, бабы. Дуры — что с них взять?» — А мне ж почём знать, к кому? — огрызнулась она на мужа, обороняясь. — То есть помер отец, говорите, — тяжело вздыхая, медленно заговорила она.
И вдруг громко вскричала:
— Кать! Иди чай пить!
— Дочка наша, — обратилась она к Степану Фёдоровичу. — Сахар сами кладите — я не клала.
В кухню вошла девушка, с которой Домрачёв столкнулся в коридоре. Вошла тихо и почти незаметно, едва не на цыпочках. Поджав растрескавшиеся губы, она прошла по мягкому ковру и села на диван рядом со Степаном Фёдоровичем. По её лицу трудно было понять, что она чувствовала. Он на неё не взглянул даже после того, как она с ним поздоровалась. А на неё хоть одним глазком взглянуть стоило: приятное личико, мягкие длинные русые волосы, блестящие глаза, аккуратные ручки. Все городские, приезжавшие в Мешково, смотря на типичных его жителей и на неё, про себя поражались тому, как ей удалось сохранить красоту, дарованную ей природой. Во многих других когда-то миленьких деревенских детях врождённая красота уже к семнадцати годам улетучивалась: черты их лиц грубели, укрупнялись, сами они толстели, кожа жирнела, покрывалась угрями, а руки безвозвратно черствели, чернели. В Кате же ничего из перечисленного не проявлялось: она, напротив, с годами только хорошела, и когда-то неярко выраженные черты созревали и кружили головы местным парням. Да и мужикам тоже. К себе она относилась не сказать, что критически, но держала себя серьёзно и тихо, как мышка, хоть и гордо, с широко расправленными плечами и высоко поднятым подбородком. Во всех её движениях была лёгкость, которая только с виду казалась непроизвольной — на деле же она эту лёгкость в себе долго воспитывала. Превращаясь из девочки в девушку, училась не краснеть, не обращать внимания на деревенских простаков, учила себя анализировать поведение людей, тренировала свою походку, долго отучала себя от местного диалекта, много читала и мечтала. Чтение убило в ней неосознанную грубость, привитую воспитанием, и сформировало сострадание к людям. Испытывала Катя его не ко всякому человеку. Можно даже сказать, к редкому. Дядя Жора, сосед, был в числе этих людей. Были в этом числе и дети. Родителей она не жалела и жалеть не собиралась. Она намеревалась строить своё счастливое будущее за пределами этого и какого бы то ни было другого села. Катя мечтала о городе, о том, чтобы получить в нём образование. И если для осуществления этой мечты ей бы пришлось бросить родителей, она бы без раздумий это сделала, потому что считала их людьми чёрствыми, безразличными. Но, вообще говоря, Катя обманывалась насчёт них: они были далеко не чёрствыми, а очень даже сентиментальными людьми. Катя думала плохо про них, потому что они желали ей счастья, а потому многое ей запрещали. Неизвестно, какой бы она была, если бы не их воспитание. Родители исполняли любую прихоть дочери, если это ей не вредило, всех себя отдавали ей и, видимо, делали это так самоотверженно, что она перестала ощущать их влияние на себя и уверенно полагала, что того человека, которым она стала, создала самостоятельно.
— Красавица наша, — улыбаясь, обратилась хозяйка к Степану Фёдоровичу.
— Мам, — смутившись, Катя опустила голову и застучала ложкой по кружке, размешивая сахар, но затем слегка вздрогнула и стучать прекратила.
— Я и смотрю, — сказал Домрачёв, побурлив чаем. — Красавица, красавица.
— А это, Кать, Степан Фёдорович, э-э-э… Получается, племянник дяди Жоры, — представил гостя Гена.
— О, — Катя повернулась к Домрачёву, — неужели? — грубовато, с вызовом сказала она, но одёрнулась и добавила. — Хороший был человек Георгий Аркадьевич.
— Хороший-хороший, — согласился Домрачёв.
— Катя помогала ему по хозяйству последние месяцы, — сказал Гена, не дождавшись вопросов от Степана Фёдоровича. — Хорошо, что находятся люди, — ответил гость. — Куда государство смотрит? Вот действительно! Не было б Катерины, кто б человеку помогал? — А ведь и правда — никто, — сухо сказала Катя.
Домрачёв воспринял это плохо: ему показалось, что Катя гордится. Он прокряхтел несколько раз и снова сделал глоток чая.
— А вы когда ж обратно собираетесь? — спросила хозяйка. — Ну ты чего, совсем? — недовольно развёл руками Гена. — Только приехал человек, а ты уже выпроваживаешь. — Чего я выпроваживаю? — заволновалась хозяйка. — Я же спросила просто, когда домой. Так ведь? — она, улыбаясь, с мольбой взглянула на Степана Фёдоровича.
Он манерно улыбнулся и закачал головой, будто задумался. — Да ничего, — обратился он к Гене, — я тоже, бывает, не так мысль выражу.
Ему нравился Гена. Он не мог понять почему, но сознавал, что это так. Он повернулся к хозяйке.
— Ехать завтра думал. В обед, может. — Чего ж так рано? Побудьте хоть, — словно «отыгрывая очки вежливости» у мужа, с деланным расстройством сказала хозяйка. — Да я уж думал не задерживаться. Это ж протапливать надо, — Домрачёв взглянул на потрескивающую печку, — убираться. Из-за пары ночей, — со знанием дела махнул он рукой. — Возни больше. — Ну а сегодня же как? — обратилась к нему хозяйка. — Вы, знаете, что? Давайте-ка сегодня у нас оставайтесь, а завтра с Генкой разберётесь в доме, протóпите и хоть в деревне побудете. Воздухом хоть чистым подышите. — Ой, да что вы. Мне неудобно как-то, — засуетился Степан Фёдорович, — да и вас стеснять как-то не хочется.
Он и себе, и хозяевам боялся признаться: уже успел посчитать, что его приютят в этом доме на грядущую ночь. — Да, правда, — Гена коснулся его руки, — оставайтесь. Могли бы с вами на рыбалку сходить. Хоть завтра. — Ну ладно тебе, какая рыбалка, — попридержала мужа жена, — метель видел? — Пройдёт сейчас. Если уже не прошла. Ну так что, — обратился Гена к Домрачёву, — останетесь? — Куда ж деваться, — Домрачёв улыбнулся и расставил руки, изображая безвыходность своего положения.
Его движения выглядели так, как если бы замаскированный под человека инопланетянин прилетел на Землю и, не разбираясь в людских порядках, пародировал человеческое поведение. Было понятно, что Степан Фёдорович хотел выразить, но выглядело это так жеманно, будто всякое выражение чего бы то ни было давалось ему с большим трудом и в них, в этих выражениях, не было никакой искренности и понимания.
— Ну вот и хорошо, — засиял Гена. — Вы выпиваете? — быстро проговорил он, будто бы надеясь на то, что жена не успеет расслышать его слов. — Так, Ген, ну всё, пошёл в разнос! — сразу же, махнув полотенцем, рявкнула хозяйка. — Кончай давай! — прикрикнула она. — Чего ты начинаешь-то? — отклонился Гена. — Гостю дай выпить предложить. Самой бы положено предлагать, вообще-то. — Знаю я ваши «выпить»! Начнётся сейчас. И не закончится. — Эй-эй, ты давай кончай со своими замашками деревенскими. — Тоже тут нашёлся. Интеллигенция. Ну вы слыхали, а? — улыбаясь, обратилась она к Домрачёву, ища в нём поддержку.
