— А может, и хотел, — сказал Домрачёв и громко засмеялся. — Кто ж всё упомнит? А в море я ходил пару лет! Пока доски новые не набили. Хотел — перехотел.
— И вам совсем не грустно от этого? — всё пыталась понять его Катерина.
Но Домрачёв всё смотрел на Верного: как бы тот не скрылся из вида. А то ещё под кустом где-то нагадит ― потом с лопатой ходи, ищи. Или вовсе с метёлкой…
— Чего ж грустить, Катенька? Живу и живу: мне многого не надо. Тем более нас слишком много, чтобы мечты каждого исполнялись.
— А я, знаете, недавно задумалась кое над чем, — сказала она и подняла голову. — Вот за этими облаками на миллионы… Нет, на миллиарды километров простирается Вселенная: звёзды, планеты, кометы всякие. Ещё туманности разные бывают. И всё это такой необыкновенной красоты! И существует уже столько, что наша жизнь по сравнению с этим временем покажется мигом, вспышкой. Но она у нас есть. И это самое дорогое на свете, чем мы обладаем. Ведь это же подарок, Степан Фёдорович. Божественный подарок. Нам подарили возможность быть свидетелями этой красоты, этих чудес. И в то же время не будь у нас такой возможности, мы даже не смогли бы погрустить на этот счёт, ведь не было бы и мыслей. Сложно уместить всё это в словах, — Катя глубоко вздохнула. — Ну вот, скажем, умерли вы. Нет, не вы, — одёрнулась девушка, — так нельзя. Ну, кто-то умер ― неважно. А ведь он даже не поймёт, что умер: просто прекратится сознание и всё. И мы чего-то все боимся этого, но не боимся того, что было до нашего рождения. Почему? Не пойму сама. Хотя мне кажется, что я начала бояться и того, что было до моего рождения. Но главное, что я поняла: я боюсь самой жизни. Вот подарок мне этот дан, жизнь дана, и это всё, что есть. И я, казалось бы, могу распорядиться этим богатством, как пожелаю. И вся бюрократия, все законы, стереотипы не должны, по-хорошему, влиять на то, как я распоряжусь своим богатством. Но они влияют, и всё с этим. И будто бы только они и влияют. Я будто бы себе не принадлежу. И я хотела бы себе принадлежать, но я так боюсь, что от этого будет только хуже. Знаете, иногда подумаешь: уехать бы куда-нибудь далеко, куда нога человека не ступала. Только есть, спать и любоваться миром. Мне иногда такое представляется… Вы никогда не чувствовали, будто находитесь в самом оживлённом месте во вселенной? Будто все звёзды на небе сейчас светят только для вас, будто все космические лучи сошлись сейчас в одной точке. Даже, знаете, не оживлённом, а живом. Вот в начале жизни на Земле такое место было возле чёрных курильщиков, потом в Северной Африке… Потом в Месопотамии. И так далее. Но жизнь-то существовала на всей планете! А центр её был только в одной точке. Каким нужно быть неудачником, чтобы жить на Земле в день распятия Христа, но не быть в этот день в Иерусалиме? Или как можно в день Февральской революции не находиться в Петрограде? Но неужели люди, которые были в тот день на Голгофе, думали, что находятся в самом оживлённом месте во вселенной? Это же такое большое счастье — ощущать себя так. И, мне кажется, дело не в точке на карте! Дело в очарованности жизнью, во влюблённости в неё: когда влюблён, кажется, будто мир только для тебя сотворён, а я теперь не влюблена… И оживлённости нет. Я будто на отшибе каком-то. Поэтому хочется уйти куда-нибудь, чтобы заново влюбиться в мир! Больше ничего и не нужно. А страшно, невозможно страшно. Что мама скажет? Или что я, старая, сама себе скажу? А ещё страшнее, если я этого не сделаю: стану какой-нибудь учительницей или продавщицей. И что я тогда себе скажу? Уж не будет ли поздно? А ничего не вернуть, понимаете?
— Ну да, — Домрачёв закивал. — Я, знаешь, Кать, только и делаю, что любуюсь миром. И всё… Слушай, а рыбка-то засолилась? — вспомнил Степан Фёдорович. Его бросило в жар от мысли, что он уедет, не прихватив с собой солёной плотвы.
— Ей ещё повисеть нужно, — обиженно сказала Катя. — Я с вас балдею, Степан Фёдорович. Я с вами о важном, а вы о рыбе солёной. Ну так разве можно? Дядя ваш разве так себя вёл? С ним обо всём на свете можно было поговорить. Какой мудрый человек был: на всё у него был ответ готовый. А о вас всё как о стенку горох. Вам хоть есть, что вспомнить из жизни своей? Вы хоть понимаете, что она — ваш дар? А вы его разбазариваете как можете. Ну вот вспомните хоть что-нибудь из детства.
— Зря ты так, Катя, думаешь обо мне, — задумался Степан Фёдорович. — Меня в школе знаешь, как дразнили?
— Не знаю, — скупо сказала девушка.
— Водолазом. А знаешь почему?
— Не знаю.
— А у меня вечно нос заложенный был. И когда я дышал, то вечно сопел, хи-хи, — говорил Домрачёв.
Кате показалось, будто из его глаз вот-вот покатятся слёзы.
— Знаешь, как из трубки дыхательной звук, — продолжал он. — А один раз в бассейн пришли. Я чего-то задумался, что ли. Не знаю. А только без плавок вышел перед всем классом.
— Степан Фёдорович!
— А знаешь, что самое смешное? — не мог успокоиться Домрачёв. Он давился смехом. — Мои одноклассники, наверное, до сих пор, когда стесняются говорить, что кто-то был голым, говорят: «Он был в плавательном костюме Стёпки», хи-хи. Или, там, например, «в Стёпкиных плавках». Ну не дураки?
— Зачем вы мне это рассказали? — вздохнув, спросила Катя.
— Не смешно, что ли?
— Очень смешно. А я вам что-то смешное рассказала, что вы мне решили об этом рассказать?
— Конечно, смешное, — ласково сказал Домрачёв и скривил умильную гримасу.
— И что я замуж не по любви собираюсь, тоже смешно? И что, может, это главная ошибка в моей жизни, тоже смешно?
— Замуж собралась, Катенька? — удивился Степан Фёдорович.
— Да, собралась! — вскрикнула она и показала Домрачёву палец с кольцом.
— Егорка подарил? А откуда деньги взял? — всё больше удивлялся Домрачёв.
— Да какая разница, господи? Вы вообще умеете отличать важное от неважного?..
Домрачёв, не дослушав Катю, побежал к тёплой кучке возле Верного. Он расчистил снег ногой и стал всматриваться во вчерашний ужин собаки.
— Ну что вы делаете, Степан Фёдорович? Вы ведёте себя как сумасшедший! Господи, ну это мерзко! Прекратите!
— Тут ничего, — опустевшими глазами Домрачёв взглянул на Катю.
— А что должно было быть? Смысл жизни?
— Егорка говоришь, кольцо подарил? — сощурившись, спросил Катю Степан Фёдорович.
— Я не понимаю, — выпалила она, подняв руки, мол, сдаюсь, и из её глаз потекли слёзы. — Я просто не понимаю. Как вам удаётся превратить всё сущее в цирк и балаган? Вы это нарочно? Или оно как-то само по себе получается? Мне просто не верится, что так бывает, я просто отказываюсь в это верить.
— Катя, Катенька, — Домрачёв затряс девушку за плечи. — Послушай. Послушай меня! Дядя Жора оставил тебе письмо. Ха-ха! Помнишь, я пообещал, если найду что-то для тебя, то обязательно тебе отдам это? Ха-ха!
— Помню. И где это письмо?
— Оно в домике лежит. Ждёт тебя. Пойдём, а? А то я уеду, и всё. Гудбай, Америка, да? Так говорят? Ха-ха! Так ещё Гипатия говаривала! Знаешь такую? Умная баба была!
