Тереза снова сомкнула веки. В голове было пусто, она совершенно не помнила, когда в последний раз делала укол.
— Да, наверное, — произнесла она.
— Не волнуйтесь. Сейчас всё сделаем. У вас действительно резко подскочил уровень сахара. Не вставайте, если чувствуете слабость. Вы были без сознания минут пятнадцать, не больше. Я отпустил ваших коллег — вам нужно отдохнуть часик-другой.
Кроме чувства растерянности Терезу беспокоило то, что она никак не могла собраться с мыслями.
— Благодарю, — пробормотала она. — Доктор Ян?
— Да.
— Его схватили?
Страшнее ответа на этот вопрос была только неизвестность.
Врач кивнул:
— Да. Он не пострадал.
Тереза вздохнула с облегчением.
— А что с ребенком?
— Для перестраховки его отправили в городскую больницу, но он в полном порядке. Кому понадобилась скорая, так это вам. Я на минутку отлучусь.
Тереза уставилась в потолок. По-своему Андреас позаботился о ребенке. Интересно, что он сейчас чувствует в окружении незнакомых ему людей, вдали от родного леса?
Испуг. Растерянность. Отчаяние.
Ей немедленно нужно к нему. Откинув простыню, она села. При ней не было ни куртки, ни сумки, ни пистолета. Видимо, об оружии позаботились коллеги. Когда Тереза поднялась на ноги, мир вокруг нее завертелся, и, чтобы не упасть, пришлось схватиться за поручень кушетки. Одежда на Терезе помялась, и она принялась разглаживать складки руками. Затем прошлась по волосам, однако и это не помогло вернуть нормальный вид. Пошарив по карманам, она выудила только бумажную салфетку — исписанную и помятую, как она сама. Тереза с удивлением узнала собственный почерк. То были ее заметки, сделанные несколько часов назад, которые она еще не успела переписать в дневник.
Вверху стояла сегодняшняя дата, но Тереза не помнила, когда это писала. Впрочем, сейчас ее беспокоила не прогрессирующая болезнь, а написанное на салфетке.
78
Монашеские кельи располагались в подвальном помещении монастыря. В Средние века на этих выдолбленных в скале клетушках возвели здание в романском стиле. Подземные склепы служили прибежищем монахиням с заката до рассвета.
Массимо спускался по ступенькам, ведущим в древние катакомбы, с твердым намерением разгадать тайну Омеги.
Ему пришлось не раз повторить свою просьбу, прежде чем настоятельница согласилась сопроводить его вниз. Улыбка исчезла с лица сестры Агаты, едва он снова переступил порог обители и произнес два слова — несколько слогов, — словно по волшебству открывших ему путь в катакомбы.
Незадолго до этого мать Лукаса Эрбана поведала ему историю о прекрасной молодой монахине, чей живот под одеждами бенедиктинского ордена рос не по дням, а по часам. Лет тридцать назад эта история наделала в деревне немало шума.
Настоятельница отрицала причастность монастыря к тем событиям, тем более что все происходило во времена ее предшественницы. Массимо уцепился за эти слова, выглядевшие как желание отгородиться от неприятностей, чтобы заручиться ее поддержкой.
И только после напоминания, что речь идет о безымянном мальчике, погибшем четверть века назад и заслуживающем, чтобы истина восторжествовала, настоятельница сдалась.
Пройдя по длинному каменному коридору, они оказались около стены, вдоль которой располагались двери келий. Они были настолько низкими, что для того, чтобы войти, приходилось сгибаться в три погибели. Маленькие решетчатые окошки позволяли заглянуть внутрь: во всех кельях было темно, за исключением одной — последней.
Настоятельница остановилась, указав на светящийся квадрат.
— Вас там ждут, — проговорила она. — Я останусь у входа.
— Спасибо.
Массимо медленно приблизился к келье. Было в этих стенах нечто, взывавшее к тишине и смирению, хотя он понимал, что его приход разворошит давно погребенную тайну и нарушит царившее здесь спокойствие.
Из-за решетки на него смотрела монахиня, Марья Рестохова. Это ее имя так напугало настоятельницу.
Массимо очень удивился, узнав, что виновница скандала все еще в стенах обители. На ее увядшем лице угадывались следы былой красоты. От прозрачной, напоминавшей бархат кожи отражался дрожащий блеск свечи.
Пока Массимо ломал голову, как начать разговор, монахиня первой прервала молчание:
— Итак, вам известно мое имя.
— Имя и то, что с вами приключилось много лет назад, сестра. Я хочу знать, правда ли это.
— Ах, вы о той истории. Прошло уже столько лет, неужели она кому-то интересна?
— Расскажите свою версию.
— Инспектор, это все ложь. Оставьте меня в покое.
Массимо различил легкую дрожь в ее голосе. То, что поначалу он принял за раздражение, было страхом.
— Я пришел, чтобы узнать правду о мальчике, — произнес он. — О мальчике, который появился на свет в этих стенах и здесь же и пропал.
Марья ничего не ответила.
— Чего вы боитесь после стольких лет? — спросил он. — Осуждения? Позора?
— Ложь!
— Если здесь кто и лжет, так это вы. Чувство вины заставило вас отречься от мирской жизни и запереться в этой келье!
— Уходите! Тут вы не найдете ответов на ваши вопросы.
— Наверное, но есть и другие способы узнать правду. Например, анализ ДНК.
Он заметил, как монахиня насторожилась.
— Что вы имеете в виду?
Массимо вплотную приблизился к решетке.
— Мы нашли труп ребенка, который умер двадцать пять лет назад. Полагаю, это ваш сын.
Женщина открыла было рот, но так и не произнесла ни слова.
— Вы произвели его на свет и бросили. Я хочу знать, кто ваш сообщник.
— Как он умер? — спросила она сдавленным голосом.
— Его убил тот, кто его растил.
Марья опустила глаза и сомкнула веки. С ресниц покатились слезы. Массимо догадался, что до сих пор женщина верила, что ее сын живет в счастье и достатке вдали от нее.
— Мне было страшно, — призналась монашка. — Я не сделала ничего дурного. Я просто отдала его в хорошие руки, чтобы он вырос в любящей семье.
— Вы отдали его в приют?
— Нет.
— Тогда о каких хороших руках идет речь?
— О руках того, кто принимал роды.
Ухватившись за решетку, Массимо припал к железным прутьям. Безмолвный плач монахини не вызывал в нем и толики сочувствия.
— Назовите имя! — потребовал он.
Тяжко вздохнув, Марья приникла губами к его уху, как будто даже спустя столько лет боялась произнести это имя вслух.
