Я промолчала, глядя на отражение неоновой вывески в луже. Алекс грустно усмехнулся.
– Этой девочке совсем ничего осталось. Неделя… может, меньше. То, что она не так крошится, не показатель.
Я заглянул внутрь нее – вся гнилая. Сердце работает с перебоями, сплошные некрозы и заражение крови. Но она не чувствует этого, потому что имаго вообще мало что чувствует. Понимаешь?
– Нет, – призналась я, думая об этой имаго, – я чувствую слишком много. А когда-то мне казалось, что все наоборот.
Алекс повернулся и внимательно посмотрел на меня. Я уставилась в его карие глаза, все еще отсвечивающие краснотой. Или дело в неоновой вывеске?
– Зачем ты пришел за мной? – прошептала я. – Почему рядом теперь?
Алекс не ответил. Бесконечно осторожно он коснулся губами моих губ. Алекс беззвучно говорил со мной – говорил все то, что глодало его изнутри, все, что мучило, пока не появилась я.
Так мы и стояли под крышей жалкой забегаловки, спрятавшись от водной громады снаружи, прикасаясь друг к другу одними губами.
Глава 14
Я задумчиво посмотрела в окно, борясь со сном. Тусклое небо нагоняло скуку, и уж совсем не поднимал настроение густой туман – казалось, весь Пайнберри, вся эта земля создана для чудовищ вроде меня.
На диване вразброс лежали фотографии – прекрасные снимки, одни из тех, что должны стоять в рамке на каминной полке, чтобы ими любоваться в старости. Вот только нет у меня рамок, камина, да и старости тоже не будет. Я осторожно собрала карточки в стопку, чтобы как следует рассмотреть их в тысячный раз.
Семейное фото. Я, Джейкоб, мама и папа. И дядя Уинстон, папин брат. Все такие счастливые: папа обнимает маму за плечи, а она застенчиво улыбается: всему виной сколотый передний зуб, отреставрировать который было слишком дорого. Дядя стоит чуть позади, хмурится: уже тогда в его голове росла опухоль размером с фисташку, отчего он и умер. И мы с Джейком… кислые мордочки, сморщенные от солнечного света. Да, это наш дом. Первый… семейный. Я грустно улыбнулась, увидев сушащиеся штанишки на веревке позади. Сиреневые в горошек.
Ого-го, Вегас. Мы с Женевьевой сбежали тогда автостопом в другой штат, чтобы «оторваться» – так говорила Джи. «Нам нужно оторваться, Лив, пока наши задницы не стали слишком тяжелыми!» Горячий песок, яркие огни, пальмы и юкки вдоль дорог. Ослепленная вспышкой, я на этом снимке вышла ужасно – блестящие лоб и нос будто намазаны жиром, глаза светятся красным: я знала, что это типичный брак фотографии, но по коже все равно побежали мурашки. А вот Женевьева просто красотка – сияющие волосы, сливающиеся с бархатным небом, синие глаза, белоснежная улыбка… Я перевернула фото и прочла надпись, сделанную ее почерком:
Ты – самая клевая жопа из всех. Целую-обнимаю.
Джи. Вегас
Я нежно погладила пальцем глянцевую поверхность снимка.
На другом фото были мы с Холли. Племяшка, громко смеясь, тянула меня за руку к фотографу, а я скромно улыбалась. Какие же мы, люди, все-таки пластичные существа – с семьей одни, с друзьями другие. А наедине с собой – вообще кошмар.
Уносясь в безоблачное прошлое, я просматривала снимок за снимком и не узнавала в себе ту, старую добрую Оливию. Девушка на этих кадрах была совсем другим человеком, ничего общего не имеющим со мной.
Последнее фото в стопке запечатлело Холли крупным планом. Тогда я поймала ее на фоне моря, голубого, как и ее глаза; от резкого поворота волосы эффектно взлетели вверх, описывая полукруг от одного плеча до другого. Розовые губы приоткрыты, глаза распахнуты, и в них теплится что-то, похожее на снисходительную нежность. Тут я поняла, что Холли позволила себя запечатлеть, и мной овладело странное ощущение. Тем не менее это фото было бесподобным – и именно его я вытащила из всех снимков и поставила на полку, прислонив к маленькому кактусу, после чего собрала остальные снимки и решительно убрала в рюкзак.
Наш поцелуй с Алексом был неожиданным. Еще недавно я думала, что ненавижу его, но постепенно изнутри поднялось другое чувство: мне хотелось его понять. «Почему ты пришел за мной? – постоянно думала я. – Почему ты не добил меня тогда?» Эта мысль мучила меня; на прямой вопрос Алекс не отвечал, намеков не замечал. Тем временем близилась ожидаемая спячка, которая пугала сильнее, чем все остальное. Мне казалось, что Алекс, как старший, должен рассказать мне, что делать, но он молчал.
На самом деле все описанное в Книге было отвратительно – особенно выделения, обволакивающие тело спящей особи. Любой биолог душу бы продал, лишь бы изучить такое таинственное существо, как имаго. Хотя Королева, конечно, интереснее. Куда увлекательней наблюдать за маткой, нежели за снующими муравьями.
Я глубоко вздохнула. Когда-то я бы все отдала, лишь бы со мной случилось что-нибудь необычное, но теперь эту самую жизнь и врагу бы не пожелала.
Женевьева
Из зеркальных глубин на меня смотрело чудовище: посеревшая кожа, темные поджатые губы. Я не узнавала это лицо; оно больше не было моим. Пальцы коснулись липкой от пота кожи, брезгливо отдернулись. Я намылила ладони и мягко помассировала щеки. Кожа странно зашевелилась, будто сценический грим. Отняв руки от лица, я посмотрела на маленький лоскуток чего-то подозрительно знакомого на ощупь и вид: бархатно-бежевый с одной стороны и влажный, красноватый изнутри. На щеке зеркальной Женевьевы багровел след, похожий на свежий ожог. Онемев от ужаса, я склонилась к отражению ближе, тронула увечье. Ничего. Ни боли, ни дискомфорта. Все равно что тыкать кусок мяса. Я склонилась над раковиной и закашлялась, со свистом втягивая в себя воздух. Белая фарфоровая поверхность оросилась каплями крови.
Извилистым червем в ванную вползла музыка, ввинтилась иглой в мозг. Удивительной красоты оперная ария, исполняемая чистым женским голосом, дергала за потаенные струны души, плела сумасшедший узор, запутывая мысли в своих жадных когтистых пальцах. Даже не зная языка, я замычала в такт песне, покачиваясь на месте. Все на свете отошло на второй план – осталась лишь прекрасная Богиня, ласково шепчущая на ухо.
Оливия
День, полный одиночества, готовился отступить во мрак. Глядя на себя в зеркало, я застегнула курточку, затем заперла дверь, вышла из квартиры и миновала пахнувший плесенью подъезд.
После ночного ливня улицы притихли, укрывшись густым туманом. Казалось, все облака, что есть на небе, улеглись на город, погребая его под своей пуховой толщей. Автомобили двигались медленнее, чем я; объяснение этому нашлось за углом: две искореженные машины, смявшиеся так, что напоминали один большой ком бумаги, застыли посреди дороги. Очевидно, в одном автомобиле пассажиров раздавило всмятку – асфальт под черной «хондой» чудовищно переливался алым. Водителю второй машины – молодой женщине – повезло не больше: при столкновении она вылетела через лобовое стекло и сейчас изломанной куклой лежала на тротуаре. Проходя мимо, я бросила взгляд на ее лицо – изуродованное и утыканное мелкими осколками, красно-черное от крови. Голубые глаза женщины были широко распахнуты и таращились прямо в бесцветное небо.
