Я повернулся к Холли: согретая и порозовевшая, она честно старалась сидеть ровно, но глаза то и дело закатывались, как у куклы. Я уложил ее голову к себе на колени и укрыл пуховиком. Сабрина смотрела на нас с непонятной нежностью: так смотрят на играющих в песочнице детей или на щенят, которые бодают друг друга, лежа на газоне.
– Откуда вы? – поинтересовалась она. – Оба бледные… явно не из жарких мест.
– Северная Дакота, – брякнул я первое, что пришло в голову, – мы из Северной Дакоты.
Сабрина улыбнулась и уставилась в окно. Я тайком порадовался тому, что она больше не пялится на меня, и взглянул на спящую Холли. Она улыбалась своим пушистым детским снам, и я невольно ей позавидовал.
* * *
Когда машина остановилась, на улице совсем стемнело. В чернильной мгле ничего не крутилось и не вертелось: снегопад прекратился. Светящиеся часы на приборной панели показали двадцать три минуты двенадцатого.
– Приехали, – крякнул Шмидт. – Как вы там, ничего? До отеля рукой подать, не заблудитесь.
– Порядок. – Я от души пожал его огромную ладонь. – Я даже и не знаю, как благодарить вас. У меня не очень много денег, и я…
На этих словах оба Шмидта поморщились. Уродливое лицо Льюиса исказилось настолько, что стало похожим на рыло фантазийного карлика.
– Я вас умоляю. Мне стало жаль девочку – ведь она в юбке, а на улице такой холод…
– Мы уже приехали? – встрепенулась Холли, усаживаясь прямо и яростно растирая глаза. – Так темно, сколько времени?
– Тсс.
Выйдя на морозный ночной воздух, я коротко вздохнул и, подойдя к машине с другой стороны, распахнул дверь. Холли таращилась на меня, как совенок, и это было так комично, что я не удержался от смешка. Аккуратно завернув девочку в куртку, я поднял ее на руки. Шмидты уехали, впереди теперь тлели лишь огни их фар.
Отель оказался похож на большое дедово ранчо – деревянный и уютный, он манил запахом сосны и сена, какао с маршмеллоу и кардамона. Люстра, ощерившаяся оленьими рогами, свисала с потолка, как странная гроздь винограда; в теплых уголках, освещенных торшерами, приютились диванчики, манящие своей полосатой обивкой. В глубине здания послышался звук открываемой двери, торопливые шаги. Передо мной появился парень, сжимающий в одной руке рогалик, а во второй – чашку кофе. Он вытер засахаренные руки о брюки и смущенно прокашлялся.
– Добро пожаловать! Чем могу помочь в столь поздний час?
– Нам нужен номер. На двоих.
– У нас есть семейные номера на пять человек, стандартные на двоих и люксовые, также на двоих. – Кажется, его смутило, что взрослый мужчина может спать в одной постели с девочкой.
– А цена?
– Сто двадцать долларов за ночь за стандартный плюс двухпроцентный налог. В цену входит бесплатный завтрак, попкорн… Если вы не соберетесь выезжать до двенадцати, добавится цена еще за один день.
Я выложил нужную сумму на стойку, чувствуя себя так, будто попрощался с другом. Деньги таяли очень быстро. Я понимал, что однажды мы останемся без цента в кармане, но не мог отказаться от теплой и мягкой постели для Холли.
Сжимая в горячей ладони ключ от номера, я поднялся по лестнице и, поставив Холли на ноги, слегка потрепал ее по щеке, чтобы разбудить. Приятно щелкнул замок, и, когда дверь открылась, меня обдало приятным запахом сандала, хвои и кондиционера для белья.
– О-о-о… – хрипло протянула Холли, погладив темно-красное покрывало на кровати.
Бросив рюкзак, она сняла с крючка на стене толстый вафельный халат и скрылась в ванной. Раздался стук экрана душевой кабинки, мерное капанье воды превратилось в монотонное шипение. Я сел на кровать и уставился на искалеченную руку, теперь больше напоминающую клешню. Сплошные неудобства. «Зато ничего не болит», – усмехнулся я.
Мягкая постель так и манила. Как же хотелось уснуть! Просто закрыть глаза и поспать, наслаждаясь каждой секундой дремы, а не впадать в кому на рассвете. Я схватил подушку и, уткнувшись в нее, закричал что есть сил. Когда хлопковая наволочка стала влажной от слюны, а голос сел, я отнял подушку от лица и увидел Холли. Стоя на пороге ванной, она с вялым любопытством наблюдала за мной; с длинных волос капала на пол вода. Я заметил, какой высокой она стала. Когда мы встретились впервые, Холли была едва мне по пояс, но сейчас ее макушка оказалась на уровне моего плеча.
– Что-то не так? – спросила Холли, присаживаясь рядом на кровати.
Я покачал головой, глядя на нее. Все было бы намного проще, если бы я мог запомнить черты ее лица, а не смутный образ. Во тьме горели лишь голубые глаза – как два маяка, которые никак не освещали остальное пространство. Холли вздохнула. Ее тонкие пальцы прошлись по мокрым волосам, разделяя их на аккуратные прядки.
– У Оливии недавно был день рождения, – хмуро сказала она.
– Это не имеет значения, – отозвался я, – возраст, цвет глаз, характер, мечты… все это пыль. Мы пыль. Какой толк от этого?
Холли все смотрела на меня. Мне стало жутко; хотелось ударить по этим тускло мерцающим глазам или схватить ее и трясти, трясти, чтобы она перестала пялиться. Злые мысли казались такими лишь поначалу; позже я понял, отчего они приходят в измученный мозг. Рассуждения загнанного зверька. Затравленное животное всегда выпускает когти. И сейчас я, уставший от всей этой неразберихи, хотел причинить боль высшему существу, Королеве, чей яд сделал меня таким.
Неровный стук ее сердца разбивал тишину. От мокрых волос пахло божественно, даже… аппетитно. Оно и ясно: Холли была полукровкой. Ее человеческая часть изо всех сил боролась с сущностью монстра.
– Знаешь, – произнес я, глядя в ее глаза, – мы, имаго, очень похожи на звезды.
– Почему?
– Ты видишь наш свет. Он может быть ярким, почти ослепительным. Но на самом деле его уже нет. Мы давно мертвы, и лишь этот свет, все еще не рассеянный по Вселенной, напоминает о том, что мы жили когда-то.
Холли молчала. Я гадал, что нам делать дальше. Чем дольше думаешь о неприятном, тем тяжелее дышать, будто тревожные мысли сплетаются в веревку, петлей накинутую на твою шею.
– Алекс?
– М-м?..
– Ты… не делай вид… – она подавила зевок, – не делай вид, что ненавидишь меня… ты же добрый… на самом деле…
– Не знаю, – честно признался я.
Когда я снова обернулся, Холли уже посапывала, смежив ресницы. Мысли превратились в цветистый калейдоскоп. Майло, мои окровавленные руки, Холли, рыдающая посреди заснеженной степи, семейная пара на «форде»… и то шевеление в сознании – смутное, слабое, но определенно живое. Мне до боли хотелось заглянуть в темные коридоры, понять, кто потревожил мой покой, но я страшно боялся вновь раскрыть наше с Холли убежище. В последнее время коллективный разум окреп, превратившись из шаткого мостика в могучую магистраль, и мне приходилось тщательно прятать свои мысли. От этих постоянных усилий голова трещала.
