Гудроу осторожно поднял меня на руки – несложно было догадаться, что это именно он, по запаху старости и пыли. Он уложил меня на мягкий матрас, и я блаженно закатила глаза от соприкосновения тела с сухим теплым одеялом. Оно реально. Одеяло, кровать, руки Гудроу, щека Холли, матрас, электронные часы на столике – все это имело качества и свойства, не то что стекло в моих воспоминаниях. Хотя та трава была мокрой, а бабочки бились о щеки…
Они что-то говорили. Гудроу, Холли. Слова выползали из их ртов, шмякались об пол, расползались по комнате, как насекомые, но я никак не могла уловить их смысл, все еще находясь в полуобмороке.
– Сколько времени?
– Почти рассвет, – отозвалась Холли, и ее голос растаял как дым. – Почти…
Рассвет…
Глаза слипались. Внезапно я ощутила себя такой уставшей.
Прямо до смерти уставшей.
* * *
Когда спит человек, его организм работает как бы в режиме энергосбережения: замедляются сердечные ритмы и кровообращение, понижается температура тела, дыхание становится глубоким и размеренным.
Мозг принимается разбирать информацию, накопленную за время бодрствования. Сон – такая же неотъемлемая часть нашей жизни, как и естественные испражнения, питание, секс.
Когда спят имаго, их мозг просто «потухает», как выключенная лампочка. Остается бодрствовать лишь крохотная искра, какой-то непостижимый участок, который будит нас, когда заходит солнце. Кровообращение замедляется настолько, что тело становится холодным, а губы и веки темнеют. Кожа выделяет секрет, не имеющий ни запаха, ни вкуса, ни цвета, – он похож на тонкую маслянистую пленку. Он обволакивает нас – это необходимо для маскировки собственного запаха от других имаго. Очищаются ядовитые пазухи в деснах, сердце почти останавливается. Имаго не видят снов, и этот долгий период бездействия от рассвета до заката кажется нам пятью минутами.
Страшная сказка о том, как вещество, содержащееся в зубах неизвестного существа, может изменить обычного человека. Жаль только, что главным героем в этой сказке оказалась я.
Когда я открыла глаза, солнце уже клонилось к горизонту. Щедро разбрасывая алые лучи, оно трепетало и купалось в облаке смога, накрывшего Лас-Вегас. Дома никого не было. Всюду царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и покашливанием за стенкой у соседей. Я заглянула в кухню, чувствуя нарастающую тревогу. На холодильнике белел линованный листок, испещренный буквами:
УШЛА С ГУДРОУ НА РАЗВЕДКУ. НЕ ТЕРЯЙ. Х.
Скомканная записка отправилась в мусорное ведро. Что ж, минус двое. Но где Алекс? Я вошла в его спальню и обнаружила вторую записку. Она содержала лишь одно слово, выведенное дрожащей рукой, но завершенное жирной точкой в конце.
Я накинула сырую, зато чистую одежду и вышла из квартиры, затворив дверь. Ноги сами понесли меня к лифту, а затем подняли по ступенькам чугунной лестницы. Порыв ветра, будто в знак приветствия, поиграл моими волосами и улегся отдыхать на плоской поверхности крыши. Сгорбившись, Алекс сидел на краю и глядел вдаль. Здесь, под бесконечным небом, он казался меньше, чем был на самом деле.
– Привет. – Я присела рядом.
Алекс посмотрел на меня так внимательно, что внутри что-то екнуло.
– Закат сегодня красивый, да? – слабо улыбнулся он, щурясь на оранжевое зарево. – Похож на пожар.
– Согласна.
Мы замолчали, любуясь заходящим солнцем и горя в его ярком свете. Вокруг царило такое умиротворение, что телом овладевала сладкая истома…
– У тебя глаза похожи на этот закат, – заметил Алекс, болтая ногой в воздушной пустоте и разглядывая машины, снующие внизу, словно муравьи. – Жидкий огонь.
– А у тебя – на молочный шоколад… были похожи раньше, – выдавила я. – Не такая романтичная метафора, да?
Алекс встал – медленно, будто каждая его клеточка болела. Я поднялась следом, отодвигаясь подальше от края – с некоторых пор мне очень не нравилась высота.
– Я тут вспоминал о том, кем был когда-то. – Алекс поднял голову к небу, рассматривая белый след от пролетающего самолета. – И знаешь что?
– Что?
– Я не помню, – скривил он губы, – ни секунды своей прошлой жизни.
Я промолчала. Сказать ему, что я видела саму себя, или лучше не надо?
– Алекс!
– М-м?..
– Я теперь знаю, куда имаго попадают после смерти. – Я покраснела, понимая, каким же бредом становятся красивые слова, стоит им прозвучать.
– Это очень кстати, – усмехнулся Алекс.
Он поднял правую руку, и я увидела струю песка, падающую с его ладони. Истончались пальцы, растворялись линии на коже… Алекс посмотрел на меня: в его бесцветных глазах больше не было ничего. На меня глядел мертвец.
– Видимо, это все. – Алекс опустился на колени и крепко сжал мои пальцы уцелевшей рукой. – Но я рад, что умираю от ран, а не в постели, как какой-нибудь старик.
– Ты не…
– Ш-ш-ш.
Правая половина его лица потеряла четкие очертания, и, пока не стало слишком поздно, я отчаянно приникла к его губам, жадно впитывая их вкус и текстуру, но ощущая лишь приторность праха. Последний поцелуй. От этой мысли меня пробрал холод. Мы прощаемся, и этот поцелуй – последний.
– Прости, что я не… не встретил тебя раньше. – Алекс задохнулся, выпустил мои пальцы и схватился за ворот футболки, будто мог облегчить этим собственную боль. – И что сделал такой. Но я… так счастлив, что мне довелось увидеть тебя…
Он потянулся ко мне, и я потянулась в ответ, но вместо тех самых шершавых длинных пальцев коснулась чего-то зыбкого и невесомого, бесплотного. Мертвого. Мы снова не смогли дотронуться друг до друга, преодолеть ничтожно малое расстояние.
– Оливия… – прошептал Алекс.
Ветер вновь пронесся над крышей и обрушился на нас. Секунда – и фигура Алекса растаяла, превратившись в тучу белой пыли, развеявшейся над Лас-Вегасом. С шорохом, похожим на вздох, осела более не нужная одежда.
И все, что у меня осталось от Алекса, – лишь горстка праха в ладони.
Глава 29
Слез не было. Не было звуков, движения. Алекс умер – и мир умирал вслед за ним, сбрасывая краски, обнажая гнилые клыки. Боль была слишком большой, чтобы можно было выпустить ее. Я открыла рот, стараясь сказать что-нибудь, – но не смогла.
Я опустела. У меня ничего не осталось.
Небо сгущало чернильные краски, покрывалось звездами – далекими, холодными, немыми. Тишина простиралась вплоть до них и дальше. Я оказалась в эпицентре смерти.
Стоило мне услышать яростный рев машин внизу, приглушенную музыку откуда-то из сердца Лас-Вегаса и веселые крики, как оцепенение спало. Время вновь начало свой бег. Над головой пролетали самолеты. Мир жил, и я тоже. Именно это осознание сломало меня окончательно. Подавшись вперед, словно я еще могла вцепиться в плащ уходящей Смерти, я прошептала севшим, безжизненным голосом:
