– Алекс?
Слезы наконец брызнули из глаз. Плач выворачивал меня наизнанку, ужас раздирал горло. Я осела на колени и била кулаками по крыше, надеясь, что это лишь дурной сон, кошмар, иллюзия. Но реальность была непреклонна.
Воспоминания накатывали обжигающими волнами; казалось, с меня кто-то заживо сдирал кожу: карие глаза, кривая улыбка, длинные пальцы, черные волосы. Живот скручивало, будто организм пытался отторгнуть ужас и горе. Наверное, какой-нибудь прохожий на улице внизу в этот миг нервно поднял глаза к небу, услышав мой звериный вопль.
Что было после, я помнила плохо.
…Я чувствовала мягкую постель под спиной; ободранные руки тикали болью. В гостиной покашливал Гудроу, а Холли заперлась в ванной. Несмотря на включенную воду, я слышала, как она давилась рыданиями. Темнота обволакивала комнату, превращая ее в кокон – тот самый, из которого я сбежала пару месяцев назад, только огромный, раздувшийся и пустой. Я тупо сжала пальцы, слушая, как поскрипывают суставы.
Мне вспомнилось, как хоронили маму. Джейк не хотел надевать костюм и идти «прощаться» – он сидел в углу своей комнаты, таращась опухшими глазами перед собой. Я все еще помнила, какие у него пальцы на ощупь.
– Оливия, а мама вернется?
Я нахмурилась, стараясь сконцентрироваться на его галстуке.
– Вернется, Джейк.
Благодаря этой маленькой лжи он не плакал, когда мы бросали на крышку гроба горсть земли, когда мама в деревянном ящике опускалась в яму. Глядя на его светящееся тайным знанием лицо, я поняла, что моя живая часть в тот момент, когда я галлюцинировала в душе, сделала то же самое: она сказала, что имаго не уходят.
Имаго не пожирают людей. Они пожирают друг друга.
Было ли это правдой? Или все же ложью во спасение? Меня взволновал этот вопрос так, что мертвое оцепенение отступило.
Их сознание становится нашим раем.
Матрас начал таять. Я попыталась поднять руку, но ее крепко держала белая масса, которой только что было постельное белье. Края матраса уже возвышались надо мной, как белые липкие горы. Кокон, в котором я оказалась, становился все теснее, пока наконец не лопнул, как разогретое яйцо.
* * *
Здесь с трудом получалось дышать. Вокруг крутилась пыль, и ее было определенно больше, чем кислорода. Посиневшие щиколотки кто-то заковал в кандалы – я отследила взглядом цепь по всей ее длине; последнее звено крепилось к железной петле, прочно вбитой в стену. Никакая физическая сила не способна была справиться с этими оковами.
– Физраствор. Парализует верхние и нижние конечности имаго, – раздался рядом спокойный голос.
Я нервно обернулась. Бледная копия меня самой, равнодушно глядя в пространство, прислонилась к стене рядом. – В больших дозах он способен даже убить.
Я дернула цепь, но петля не поддалась.
– Любое снотворное средство замедляет регенерацию организма. – Оливия подошла ко мне, бережно прижимая что-то к груди. – Если принять от одной до двух таблеток, имаго не сможет восстановиться в течение нескольких дней, свыше – чувствительность исчезнет. В обоих случаях после ранения остаются гораздо более уродливые и глубокие шрамы.
– Откуда ты…
– Диуретики выводят калий из организма, вне зависимости от того, человек ты или нет. – Оливия пристально посмотрела мне в глаза. – Только у имаго это сопровождается еще и невероятной слабостью. Организм расслабляется, конечности не двигаются, разум погружается в туман. Длиться это может от получаса до нескольких часов, в зависимости от дозировки.
– Зачем ты все это говоришь? – Я рванула на себя цепи. Пальцы бестолково скребнули по полу, собирая под ногти грязь и сдирая в кровь кожу.
– Все это ты уже слышала когда-то. – Оливия бросила что-то передо мной. На черных плитах лежала Книга Смерти, неизменная как в реальности, так и в горячечном бреду.
– Разве? Не помню…
– Алекс читал тебе это. – Она присела и убрала с моего лица мокрые волосы, запустив в них пальцы. – Но все это как-то позабылось, забилось другой информацией, более важной…
– Более важной… – эхом отозвалась я, – а чем важна эта?
– Скоро ты поймешь.
Оливия встала и отошла на пару шагов. Ее глаза смотрели с легким презрением; наверное, она только и думала о том, что эта жалкая тварь – будущее, которое настигнет ее и раздавит, как жука. Цепи хищно позвякивали, словно говорили: «Не пустим! Ты наша! Ты останешься здесь, пока не придет Королева!»
– Не смогла их спасти… – прошептала я, склонив голову и опираясь на вытянутые руки, – ни Алекса, ни Грейси, ни Марка, ни Джейкоба, ни Джи, ни Холли… Я никого не смогла спасти… не смогла…
– Ты забыла, что я говорила тебе? – с укором произнесла Оливия. – Про рай имаго. Про чужие сознания.
– Но это не одно и то же! Я хочу чувствовать его рядом, говорить с ним, быть…
– Высшая степень эгоизма – стараться привязать к себе кого-то только для того, чтобы тебе было хорошо, – бросила Оливия, взмахнув рукой, и этот жест обжег меня стыдом. – Эти цепи ненастоящие, пол ненастоящий, потолок над нами – все, что мы видим сейчас. Единственное реальное, что здесь есть, – это ты и я.
Цепи нереальные, но вот ощущения от них – очень даже. Тело напряглось, каждый мускул превратился в сталь. Железо звеньев стонало, лязгало зубами, верещало. В висках стучала кровь. Зубы заскрежетали. Из горла вырвался отчаянный вопль, вторя визгу цепи, – и звенья разлетелись, и каждый сантиметр пространства начал жить, двигаться, пока стены наконец не обратились в прах, как и угольно-черные плиты. Я выпрямилась среди травы, усеянной живыми бабочками, и вдохнула чистый, разреженный воздух. Оливия ободряюще улыбнулась. Ее пальцы переплелись с моими.
– Послушай… в прошлый раз… в прошлую встречу… ты утверждала, что лучше сдаться. Что мне делать?
– Порой необходимо сложить оружие, но обставить свою капитуляцию так, чтобы это оказалось победой, – шепотом отозвалась Оливия, глядя мне в глаза, – проиграть, но выиграть. Одержать верх, не вступая в бой. Понимаешь, о чем я?
– Пока нет, – призналась я.
Оливия усмехнулась, отводя взгляд.
– Просто… жди. Твой смысл сам найдется.
Я серьезно кивнула, стискивая ее пальцы. «Единственное реальное здесь – ты и я». Похоже, настало время пересечь ту черту, когда фантазии и бред становятся милосердней и понятней самой реальности. Там, где Оливия прижималась ко мне, кожу обжигало невидимым огнем. Она забиралась в меня, словно надевала костюм, возвращалась в небытие, туда, где ей самое место.
– Я должна быть с тобой. Что бы ни случилось. И это в какой-то степени тоже эгоизм.
Со дня, как я осознала, кем стала, я металась между человеческим прошлым и чудовищным настоящим, в котором приходится жить совсем по другим правилам. Но так нельзя. Нельзя разбивать себя на две части – нужно оставаться цельной, даже когда душа готова расползтись, как прогнившая материя.
