И вот пришёл он – долгожданный день 9 мая 1945 года! День победы, совпавший с праздником Пасхи. Ликование, охватившее весь поселковый люд, было столь велико, что сама пробудившаяся после долгой снежной зимы природа, казалось, радовалась вместе со всеми.
Отец позаботился о проведении праздника. В этот тёплый солнечеый день в старинном парке с тополями, стволы которых были в обхват только взрослому человеку, собралось всё население посёлка. На поляне с жёлоба, изготовленного из коры, снятой с тонкого ствола дерева, и поставленного верхним концом на рогатулю, воткнутую в землю, катали крашеные яйца. Неподалёку на свежей травке стоял патефон, вокруг которого танцевали пары (парней среди них было маловато) – танцы открывал сам директор. Бережно сохранённые в сундуках в течение всех тяжёлых годов лихолетья праздничные наряды теперь красовались и на пожилых, и на молодых: цвели на фоне нежной зелени – хоть и немного их было – кумачовые, малиновые, небесно – голубые косоворотки, узорчатые сарафаны. Такого пиршества цвета, такого разнообразия предметов национальной одежды потом я уже не встречал нигде во всю мою жизнь – разве что порой можно было увидеть в театре или в кино.
Дядя Володя, всю войну прошедший – точнее будет сказать проползший на животе – в полковой разведке, вернулся из Австрии летом сорок шестого года, а было ему, бывалому солдату, всего двадцать два года (когда немцы подходили к Воронежу, он сбежал из ремесленного училища и исхитрился попасть в воинскую часть, добавив себе возраста).
Пройдя жесточайшую войну, да ещё в полковой разведке, когда каждая ночная вылазка в расположение врага могла оказаться последней, Володя, по существу, совершил подвиг, но разговаривать о своём военном прошлом не любил.
Фронтовые друзья Василий Жарков и Владимир Киселёв
(июнь 1946, Леобень, Австрия)
Все радовались, что он вернулся живым и здоровым. Радовался и я, который хорошо помнил его ещё по Воронежу. Узнав, что за истекшие годы войны и эвакуации мне, его восьмилетнему племяннику, так и не удалось научиться плавать, он счёл это форменным безобразием. Прошедший огни и воды, он знал о всяких перипетиях жизни побольше других. Привел меня к совхозному пруду, посадил в лодку, поработал вёслами – и на самой середине выбросил меня из лодки подальше (разумеется, внимательно следя за тем, как пойдёт дело). Был мгновенный, охвативший всё моё существо, испуг; руки, ноги заработали сами, воды я нахлебался изрядно, но до лодки… добарахтался самостоятельно! Это была победа, которую я и сам осознал. И это было начало моего успешного общения с водной стихией впоследствии (скажу больше: подсознательная память об этом несомненно помогла мне позже спастись, когда однажды, по весне, пятнадцатилетним, на середине реки я рухнул со льдины в ледяную, бегучую воду).
С самых моих детских лет, когда дядя был ещё подростком, он был мне всё равно что старший брат, до войны мы с ним вместе катались по Воронежу на трамвае, у нас с ним было что – то вроде дружбы, и я попросту звал его Володей. Теперь же Володя, который по родству – то был мне дядей, – а в сущности совсем ещё молодым парнем – преподал мне серьёзный урок.
Он пристрастил меня играть в шашки, но, разумеется, против него в игре я был слабоват. Неизменно устраивал он мне страшный разгром, приговаривая: «Учись – не ленись! В бою, брат, быстро навык обретается…». Но мне – то было очень обидно всё время проигрывать, и как – то раз, как мне казалось, незаметно я стащил с доски и спрятал одну из его шашек. Проделка была тут же обнаружена, дядя опрокинул доску, убрал шашки в коробку и сказал – как припечатал: «Ты поступил нечестно. А с мошенниками я не играю. И с тобой больше не сяду играть никогда.» И сколько я ни клялся потом, сколько не молил о прощении, сколько ни уверял, что такого больше не повторится – он был неумолим. (Теперь уже я, старик, вспоминаю, какой замечательный урок был преподан человеком, которому было 22 года!)
А уж я запомнил это навсегда. И навсегда приобрёл отвращение к мошенничеству.
Приезжал к нам старший Киселёв из Новохопёрска (этот город на Хопре был заложен в начале восемнадцатого века по приказу Петра Ι – го на месте сравнённых с землёю казачьих поселений после подавления восстания Кондратия Булавина). В таком же возрасте, как сын его Володя, Иван Степанович принимал участие в Первой мировой войне. Во время конной атаки был ранен: пуля прошла сквозь тазобедренный сустав. После госпиталя так и остался хром – одна нога у него сделалась короче. Он так и ходил, колыхаясь на одну сторону. И до старости не переставал плотничать.
Так и запомнился он мне: мозолистыми руками, привыкшими к топору и молотку, держит газету (читал он их всегда непременно вслух) и провозглашает скрипучим голосом: «Империалистические круги САШ готовят новую войну…»
ШКОЛА
В это время я уже был школьником. Наша начальная школа помещалась в небольшой избе, и учились мы в единой на всех классной комнате. Два ряда парт уставлены были вдоль стен для разных классов: первый обучался одновременно с третьим, второй – с четвертым. Старенькая учительница была одна на всех, и, конечно же, с первых дней учения наши глаза и уши со всем вниманием были обращены к старшим соседям и закорючки в тетрадках мы выводили кое – как. Зато к концу второго класса многое уже знали из того, что необходимо было знать в третьем и четвертом. Учеба давалась легко и знания в полной мере получал каждый, поскольку в классе моем было всего восемь человек. Недавние дошколята, все мы еще только начинали жить. Чем же были заняты наши головы?
1949
Наш класс с директором совхоза и учительницей
(восьмой ученик отсутствует)
Самым главным богатством, отложившимся в сознании на всю жизнь, было школьное чтение.
Конь бедуина и его хозяин… Удивительная, трогательная, нерассуждающая и безграничная преданность одного существа другому входила в самую душу, оставаясь в ней навсегда.
Обученный охотником орел, придавивший к земле… волка! И по сей день я помнил мельчайшие детали замечательного рисунка, сопровождавшего рассказ: вздыбившиеся перья на голове огромной птицы, суровый взор глаза, застывший на поверженном звере, мощные лапы с огромными когтями, его держащие: одна вцепилась в хребет, другая – намертво замкнула волчью пасть… (Тут надо добавить, что тогда в наших краях еще водились волки и о них каждый ученик имел представление: например, всем было известно, что к ночи одинокому безоружному ездоку на подводе лучше не появляться в чистом поле.) Сильная, гордая птица была для нас символом героического духа, способного совершить неслыханное, невероятное.
Со временем я понял, что учительница наша окончила гимназию и получила соответствующее образование еще до революции и сумела дать своим ученикам немало из того, что в свое время получила сама. Должно быть, и система проверки знаний оставалась на прежнем уровне, выработанном в старые времена. По окончании начальной школы нас ожидал письменный экзамен, к которому учительница уже не имела отношения. Этот свой первый в жизни экзамен за четыре класса сдавали мы в соседнем большом селе. Шли пешком до него пять километров, попали в сильный дождь с грозой, вымокли насквозь, со страху повыбрасывали из карманов железные с убирающимися наконечниками ручки, чтоб они не «притянули» то и дело бившие в землю с ужасным грохотом молнии. По прибытии в тамошнюю среднюю школу нам дали обсохнуть, затем привели в пустой класс, рассадили, выдали всем казенные ручки и листы бумаги с синим штампом, от одного вида которого мы испытали священный трепет – это был для нас настояший госэкзамен!
