Но всё это второстепенно, потому что я наконец вижу её!
Лукерья сидит у противоположной стены, у двери, за которой, я надеюсь, находится наше спасение.
Быстрым шагом я преодолеваю расстояние между нами и бросаюсь к ней.
— Лукерья! Ты слышишь меня, маленькая? — Я пытаюсь её растормошить. — Луковка!
Она без сознания. Вроде бы не дышит. Либо слишком слабо.
Я стягиваю с головы рубашку, обильно поливаю водой и накладываю поверх её повязки. Я рад, что она сообразила раздеться и прикрыть лицо. И я не хочу думать, что пришёл слишком поздно.
Сдвигаю её в сторону и снова достаю из-под ремня пистолет. Выбиваю прицельным выстрелом замок и выдыхаю с облегчением.
Улица!
Я подхватываю Лукерью на руки и уношу как можно дальше от охваченного огнём склада, который наконец тушат спасатели.
Моя жена безвольно повисла на моих руках. Слишком бледная. Словно неживая.
Вижу спешащих к нам людей.
Аккуратно опускаюсь на землю, укладывая Лукерью, освобождаю дыхательные пути, накрывая её полуобнажённое тело своей рубашкой.
Она не дышит!
Я набираю полные лёгкие воздуха и торопливо вдыхаю в неё. Раз за разом. Снова и снова. Попутно пытаясь нащупать пульс. Безрезультатно! Делаю непрямой массаж сердца. И снова вдыхаю в неё воздух.
Не знаю, сколько проходит времени, когда вокруг нас скапливается толпа народу.
А я всё продолжаю предпринимать жалкие попытки вдохнуть жизнь в тело своей жены.
Кажется, меня оттаскивают силой.
А саму Лукерью забирают. Грузят на носилки. Не в мешок. И увозят в неизвестном направлении.
Я слишком шокирован происходящим, чтобы воспринимать какую-либо информацию.
Даже не сразу понимаю, что рядом со мной полковник Миронов.
Он крепко обхватывает мои плечи и окончательно добивает мой разум.
— Мне очень жаль, сынок. Ты сделал всё, что мог. — Говорит он мне, и каждое его слово с болью выстреливает в моей голове. — Было слишком поздно, Денис. Ты уже ничем не мог ей помочь…
36
Нерешительно беру в руки небольшой пакетик и высыпаю содержимое на кровать.
Два кольца. Серьги. Браслет.
Все ценности, которые мне вернули в морге вместе с мешком пропахшей гарью женской одежды.
Всё, что мне позволили унести из этого дома скорби.
Всё, что осталось от гражданки Акмановой Л. Л., 2000 г.р.
Словно со стороны наблюдаю за своими резкими, угловатыми движениями: встать, дойти до тумбы с её стороны кровати, нацепить кольца на золотой изогнутый хвост статуэтки в виде кошки, открыть выдвижной ящик, забросить серёжки в маленькую шкатулку, а браслет — в бархатный мешочек.
И снять наконец собственное обручальное кольцо.
Но на последнем пункте снова терплю поражение, возвращаясь назад в своё тело.
Прокручиваю золотой глянец вокруг безымянного пальца и не могу заставить себя сделать это.
Невозможно найти в себе силы и пережить такую трагедию за каких-то два дня.
Весь дом наполнен людьми. Внизу звенит гомон, но стоит мне спуститься, как воцаряется тишина. Никто не решается заговорить со мной.
— Пора, — хмуро кидаю я матери и первым выхожу из дома.
На улице вдыхаю на полные лёгкие влажную прохладу. В небе низко висят пухлые тёмные тучи. Пасмурно и сыро. Мелкий дождь идёт с вечера того злосчастного дня. Не затихая ни на одно долбанное мгновение.
Возможно, думаю я, если бы он пошёл ещё днём, всё сложилось бы иначе.
Возможно, думаю я, если бы у Лукерьи случилась мигрень, она была бы сейчас здесь.
Со мной.
Но у чёртовой судьбы не бывает сослагательного наклонения.
У церкви стоит много машин. В основном, с мигалками. Грёбаная похоронная процессия стекается в ажурные ворота из выкрашенного серебрянкой металла, куда мне совсем не хочется заходить.
Но когда подъезжает машина ритуальных услуг, я вынужден покинуть салон и войти в церковь.
Мои руки дрожат, и я прячу их в карманах брюк. До тех пор, пока не приходит время взять церковную свечку.
Я смотрю куда угодно, только не в белый с позолотой гроб, утопающий в цветах.
Мне по горло хватило одного раза.
Там, в морге.
Когда санитар коротко откинул простынь и я очнулся от своего анабиоза.
Когда вся моя жизнь померкла перед осознанием того простого факта, что я виноват.
Если бы я не был таким кретином, тело молодой женщины, носившей мою фамилию, никогда не оказалось бы в тусклом холодном свету полуподвального помещения. Никогда не лежало бы на хромированной полке холодильника под белой простынёй, изрезанное и заштопанное грубыми стежками.
Если бы я оставил её в клинике, поступил так, как должен был, я не потерял бы её.
И она продолжала бы жить. Смеяться. Грустить над страницами книг. Печь пироги. Сидеть, свернувшись калачиком у моей груди, за просмотром очередного сериала.
Любить меня.
Но я не смог уберечь её.
Перед глазами всё плывёт от сладковатого аромата плавленного воска. Пламя свечей вокруг размыто мельтешит. Под заунывные молитвы священника я всё-таки заставляю себя посмотреть сначала на присутствующих здесь людей, стоящих полукругом напротив меня, а потом — мой взгляд скользит по цветам.
Белые лилии. Белые розы. Белые эустомы.
Цвет чистоты и невинности.
Белое дерево с позолотой.
Белый атлас обивки.
Светлое кружевное платье, которое выбрала для неё Евангелина.
Руки, сцепленные замком на животе, удерживающие иконку.
Светлые волосы, уложенные крупными локонами по плечам.
Призрачный намёк на улыбку. Губы, покрытые нежно-розовой помадой.
Нарисованный гримёром похоронного бюро румянец на щеках. Неестественный. Пугающий. Отталкивающий.
Навсегда сомкнутые веки.
Пустая, безжизненная оболочка моей любимой женщины.
В смерти которой виноват только я.
И снова со стороны я смотрю на происходящее, когда приходит время прощаться.
Я малодушно стою в стороне и пропускаю всех вперёд. Лишь в самом конце, когда основная масса немногочисленной публики устремляется к выходу, я нетвёрдой поступью подхожу к гробу.
Провожу кончиками пальцев по её лицу, не сдерживая слёзы.
Наклоняюсь над ней.
— Прости меня, маленькая. Я не сдержал обещание. Не смог защитить тебя. Я так виноват перед тобой! Я всегда буду любить тебя, Луковка. Никогда не смогу забыть. И я найду каждого, кто причастен к этому.
