Словно жесткий, как терка, язык прошелся по моим ладоням, слизывая кровь и… я ощутила безграничное, почти человеческое изумление и разгорающееся под ним робкое счастье.
Да что там разгорающееся — как полыхнуло! Зелено-голубое пламя взвилось костром, ударило в сводчатый потолок, заметалось, облизывая стены. Воздух над алтарем задрожал от напряжения, предвкушения, надежды…
«Это что, мне?» — звука не было, связных слов не было, но звучало… чувствовалось именно так.
— Тебе, тебе… — проворчала в ответ я.
А кто-то меня, между прочим, даже подпускать не хотел!
Это самый «кто-то», кажется, даже хотел извиниться — ну, насколько это вообще возможно для алтаря. Но не смог — от жадности. Скорее, как можно скорее, схватить, завладеть, присвоить, удержать…
Двухцветное пламя налетело на меня горячим вихрем, обернулось тугим коконом, и я вспыхнула вся, от кончиков босых ног до влажных волос. Меня обжигали, холодили, передо мной танцевали — внутри и снаружи — кажется, меня кусали и облизывали, прыгая и скуля от счастья. И я сама уже шагнула навстречу и обняла алтарь обеими руками, прижимаясь к нему всем телом.
Было немножко больно — он очень старался быть аккуратным! А потом стало совсем хорошо — и я словно почувствовала в своих ладонях маленькие детские ладошки, теплые, спокойные и доверчивые, и прижалась к алтарю еще крепче, и он прогнулся как каучук, будто впуская меня в себя. И это длилось, длилось и длилось, а потом раз — и закончилось!
Я отвалилась от алтаря и плюхнулась на пол, кашляя, чихая, обливаясь потом и тяжело, с присвистом дыша.
— Ох! Фух! Однако…
Как-то тяжело мне все это далось!
Я огляделась. Комнатка снова была маленькой, только кирпичные стены и своды больше не казались мрачными, никакой грязи, пыли, плесени, наоборот, они сияли чистотой и просто сияли — немножко. А алтарь посредине сиял отчаянно! Ярко, с переливами и завихрениями, точно красуясь — вот какой я! Смотри, и так могу, и этак! В сердцевине закрутился особенно лихой двухцветный протуберанец.
— Вижу, вижу, просто красавец! — пробурчала я, со скрипом, как столетняя бабка, поднимая себя с пола. И ежась от боли в словно занемевшем теле, поковыляла к стоящему в уголке дивану. В этом был весь дедушка Тормунд, который даже такую непростую штуку как алтарные бдения пытался обставить с максимальным удобством и комфортом.
Пружины едва слышно скрипнули, когда я вытянулась на диване и хрипло выдохнула. Голову слегка «вело», подташнивало, все болело, под веки точно песка насыпали… что и не удивительно, после всего.
Алтарь с торопливой предупредительностью пригасил свечение и меня окутала тьма — теплая, бархатная. Кажется, даже укачивать пыталась. И урчал, как большой кот.
— Разбудишь меня, ладно? Я утром еще поплавать хочу… Как раньше… Пятнадцать лет не… — успела пробормотать я, падая, наконец, в долгожданный сон.
Алтарь согласно мигнул.
И правда, разбудил на рассвете, как самый лучший в империи будильник!
Глава 16. Нежданное знакомство на пляже
Утреннее солнце золотило еще прохладные после ночи плитки дорожки. Сперва я пыталась идти солидно и спокойно, как подобает взрослой даме, но потом взвизгнула, как в детстве и широко раскинув руки, помчалась навстречу розово-золотому рассвету.
«Как в детстве… как в детстве…» — мои босые ноги шлепали по терракотовым плиткам. И пусть плитки не выметены дочиста, как когда-то давно, когда все слуги знали, что маленькая леди Летти каждое утро бегает тут босиком, пусть то и дело приходилось подскакивать на болюче-колючих камешках, все равно… все равно… Это был юг, юг, юг! С его прохладным утренним ветерком, играющим моей широкой юбкой, с солнцем, вылетевшим из-за горизонта в единый миг, как мячик лаун-тенниса, подброшенный ракеткой. С аллей старых магнолий, красно-розовыми лепестками, осыпающими мои волосы. С пронзительным, острым запахом соли и водорослей, летящим мне навстречу вместе с нарастающим шорохом прибоя.
— Юууууг! — с дикарским воплем я промчалась по аллее, оставляя за собой разлетающиеся вихри лепестков, и с размаху врезалась в запечатывающие выход клубы серебристого тумана.
На миг меня обдало жаром, как от горячего пара, ослепило и оглушило, туман, тяжелый и душный, как зимние одеяла в столице, надвинулся грозно, норовя вытолкнуть вон… шумно выдохнул и рассыпался с тонким металлическим звоном.
Я с разбегу вывалилась прямиком в отгороженную магической завесой крохотную бухточку в полукружье скал. Да так и замерла, сидя на золотистом песке и прижимая к груди руки.
— Мама… Море… — прошептала я, глядя на барашки белой пены, закручивающиеся каждый раз, когда зелено-голубая волна с шумом вкатывалась в бухту, облизывала кромку песка и тут же удирала обратно в море, чтобы через мгновение вернуться снова.
Когда-то в этой бухте купались все, но мама объявила его местом «только для девочек де Молино», велела поставить плетеные навесы, кресла и даже бочку для пресной воды, чтоб смывать песок и морскую соль. И зачаровала вход так, что попасть сюда могли только она и я, несмотря на все отцовские «вдруг что случиться, вам даже не поможешь!» Когда созданная маминой магией завеса закрывалась, попасть в бухту можно было разве что со стороны моря, но для этого пришлось бы проплыть в узкий проход между скалами, где постоянно кипел прибой. Бухта стала нашим крохотным миром: что-то плохое могло случиться снаружи, а здесь… здесь все мое детство, и все каникулы, когда я приезжала из Академии, были лишь я и мама. Нас охраняло все: и полукольцо острых, как иглы, кирпично-красных скал, замыкающих бухту, и узкая полоска золотого песка, и даже море, огромное, властное, капризное и безжалостное. Здесь, в этой бухте все было нашим, только нашим!
В последний раз мы были тут вдвоем, когда я приехала к Тристану на свадьбу. Провели на пляже все утро, купались мало — мама уже начала быстро уставать, хотя и сама еще не понимала, что это примета стремительно развивающейся болезни. Больше лежали на песке и болтали: обо всем. Об Академии, мальчиках, фабрике, отце, Тристане, столичных модах и векторах силы в пентаграммах… И это был наш последний пляж на двоих.
Через день после свадьбы мама дала пропуск на пляж Марите с дочерью. «Детям нужно море и солнце!» — словно извиняясь, сказала она мне, а я лишь плечами пожала, и даже подумала, что неплохо, если у мамы будет компания, пока я в Академии. Если бы я знала, что больше мы с ней не придем сюда!
— Мама… — повторила я, вытирая глаза — это все песок и солнце, только они. Пошла к морю, оставляя на пока еще прохладном песке следы — впервые за долгие пятнадцать лет. Остановилась на самой кромке воды. И опустила глаза, разглядывая как мои пальцы зарываются в песок. Будто никогда ничего подобного не видела!
— Я… не могла приехать раньше… меня бы не приняли… — наконец пробормотала я, опуская голову, как оправдывающийся ребенок.
