Меня неумело погладили по голове, цепляясь криво обрезанными ногтями за спутанные волосы.
— Ну… чего ревешь-то… чего теперь-то реветь-от… — прогудела бабища, и снова погладила, едва не вдавливая остатки прически мне в череп.
— Вот именно! Ну не убивала бы его, если уж так от этого расстраиваешься! — согласно закивала рыжуха.
— Не убивала я! — взвыла я. — Он же мой браааат! Он меня… он меня… плааавать учил! — и я снова заревела, сама не понимая, пытаюсь ли я просто поладить с сокамерницами или…
Два года в Северной Академии, тогда казавшимися такими тяжелыми, а потом, в воспоминаниях, превратившиеся в самые лучшие, я захлебывалась яростью и горечью. Замок из кубиков, сказки, прогулки… картинки из детства казались мне грязными, будто замаранными тем, что случилось потом. По ночам, падая в кровать после очередного изматывающего дня, я с болезненной тщательностью воскрешала их снова и снова, пытаясь понять — Тристан всегда меня ненавидел? Всегда видел во мне только соперницу в грядущем разделе наследства? Или это Марита его настроила? Или во всем виновата я сама? Где, в какой момент, я перестала быть любимой сестренкой, а стала помехой, от которой надо немедленно избавиться, чтобы стать единственным наследником — пусть даже для этого отдать в полную власть безумных де Орво? Или… всегда была, а все мои счастливые воспоминания — всего лишь гадкий обман, ловушка для наивной глупой девчонки.
Потом началась война и я… просто забыла о Тристане. Трудно, знаете ли, вспарывать горло алеманскому офицеру, а думать о том, как тебя ужасно обидел оставшийся вдалеке, в полной безопасности старший брат! То, что все, кого я знала раньше, до Северной Академии и войны, живы, здоровы и в безопасности, не радовало меня и не огорчало, они просто для меня не существовали. Алеманцы в ту пору были мне роднее родных, нас связывала жизнь и смерть — их смерть и была моей жизнью, я жила для того, чтоб они умирали, и так продолжалось все три долгих года, до самого победного конца! А потом… Тристан с Маритой, и имение, и все проблемы и беды моей юности оказались далеко-далеко, словно все, что тогда было, превратилось в одну из сказок, что читал мне Тристан в детстве. Мило, красиво… не со мной. У меня другая жизнь, где ни Тристану, ни даже алтарю семейства де Молино не оставалось места, но… с алтарем я уже объяснилась и даже помирилась, а с Тристаном… с Тристаном не смогу помириться никогда. Потому что он мертв, мертв, мертв, кто-то убил его, прямо у меня под носом! Моего брата! Да как они посмели!
И я зарычала прямо в пышную грудь бабищи.
— Ой, да не убивайся ты так! — безуспешно пытаясь оторвать меня от фартука, в который я вцепилась как алеманцу в глотку, гудела над головой бабища. — Садись! Садись, говорю, в ногах правды нет! От же ж бедная девка — мало, что брата убили, так еще и саму обвиняют!
— Я… я не… убивала… — стуча зубами по горлышку подсунутой мне бутылки, простонала я.
— Да уж понятно! Что ж я, невиноватую от виноватой не отличу? — авторитетно объявила бабища, продолжая наглаживать по волосам. — Виноватая была б, так бы, небось, не рыдала!
— А как? — заинтересовалась рыжая Амелька.
— А по-другому! — отрезала бабища, толчком мощной груди отодвигая Амельку в сторону.
Женщины не меньше мужчин любят играть в «кто главнее», только делаем мы это более разнообразно. У мужчин все просто — главнее кто сильнее: мускулами, властью или деньгами. У нас все гораздо сложней и неоднозначней! Например, в постоянном соперничестве между леди Мариной, главой клана морских воительниц Сейлор, и тетушкой императора принцессой Голден, председательницей правления Имперского Золотого Банка, выигрывает та… у которой талия тоньше. Хотя новые сережки или любовник тоже могут качнуть чашу весов.
Так вот: грудь, на которой рыдают, это главная грудь! Можно сказать, альфа-грудь, как альфа у оборотней. Такая альфа-грудь моментально осознает свою ответственность — я теперь ее стая и обо мне надо заботиться.
— На-ка, выпей, полегчает! — из-под железной скамьи была аккуратно извлечена пузатая винная бутылка. — Пей и рассказывай! — и первым делом сама приложившись к горлышку, она сунула бутылку мне.
— Какое… хорошее вино. — сказала я, задумчиво принюхиваясь. Пахло гранатом, и цветами, разогретыми на солнце. Я поскребла обрывок сорванной с бутылки этикетки.
— Мир не без добрых людей, угостили вот! — Амелька отняла у меня бутылку раньше, чем я успела отхлебнуть, и сама от души приложилась. — А ты рассказывай, рассказывай…
— Что рассказывать? — я скуксилась. — Сами погнали, сами обратно позвали — видят боги, я ехать не хотела! — для убедительности я стукнула себя в грудь — это было признано существенным аргументом, дамы закивали, бутылка снова пошла по рукам. — Но брат же зовет, родная кровь! А они… всем-то я им нехороша: и работаю, и веду себя не так, и вообще! А звали зачем, если я им не такая? Я не навязывалась! Потом и вовсе — брата убиииилиии… — я взвыла — получилось лучше, чем в первый раз, потому что больше я не плакала. Всё. Мертвому — покой, живому — бой. — А жена его и говорит — ты убила! — взвизгнула я и с размаху ткнула пальцем в Амельку.
— Я? — она попыталась спрятаться за бутылкой.
— Да не ты — ты, а она! — бабища кивнула на меня.
— Она? — обалдело повторила Амелька и пьяно икнула.
— Та не она, а жена! От же ж дурна! — бабища отняла бутылку.
Амелька подумала-подумала и заключила:
— Гадина!
— Я? — возмутилась бабища и принялась медленно и грозно воздвигаться со скамьи.
— Да не ты! — Амелька вяло махнула в ее сторону. — А она! — бабища перевела грозный взгляд на меня, но Амелька уточнила. — Та, которая жена!
— Еще какая! — бабища плюхнулась обратно на скамью. — На что хочешь спорю — она мужика и прибила!
— Марита? — я похлопала глазами. — Зачем?
— А зачем бабы убивают — или за деньги, или из-за другой бабы. — авторитетно пояснила бабища.
Хм. Назвать барышню Тутс «другой бабой» у меня не поворачивался язык, но формально моя сокамерница права — другая баба имелась. А вот деньги…
— Так не получит она ничего без Тристана — у них же детей нет!
— А кто получит? — немедленно заинтересовалась бабища.
— Так… Я, наверное…
— Потому тут и сидишь! — ласково протянула бабища и пудовая ручища рухнула мне на плечо. — Эх, простота!
Я удержалась, чтоб не покачать головой. Убить Тристана, свалить убийство на меня — логично… для простолюдинов. А для нас — всего два человека могли держать алтарь, и один из них мертв. Не будет меня — Марита не получит вовсе ничего, ведь и фабрика, и виноградники подпитываются от алтаря. Да она даже дом продать не сможет: никто, ни простолюдин, ни аристократ не купит дом, где умер родовой алтарь! Марите это прекрасно известно. Так что завтра, когда первые эмоции схлынут, следует ожидать О’Тула с предложениями взять меня на поруки… или еще какой выдумкой, позволяющей ей меня контролировать. У нее не получится, но она попробует.
