Битвы за Багдад не было. Аиша была нашим пропуском, а Фатима — въездной визой (сторонников шии здесь было процентов тридцать).
Дварака приземлилась чуть выше по течению Тигра, и был организован торжественный въезд в Город Мира. Впереди шло войско джиннов и шестьдесят даосских сяней. Там же, в войске, наравне со всеми, была Хун-сянь. Вряд ли ей это понравилось, но она никогда не осмеливалась перечить господину. За ними, в белом открытом лимузине медленно ехал Эммануил. Он не взял с собой никого, кроме шофера. Дальше в белом паланкине, на белом верблюде, ехала Аиша. Рядом с нею покачивался на плечах черных слуг черный паланкин Фатимы. А потом уж — все мы. Без выкрутасов. В автомобилях.
Марк переживал, что так он не может как следует «следить за дорогой», но ничего не произошло.
Уже в Багдаде мы встретили Новый Год.
А в середине января была двойная свадьба Эммануила (с двумя невестами). Низкие столы поставили буквой «П» в финиковой роще королевского дворца и накрыли человек на пятьсот. Во главе стола на золотом ковре сидел Эммануил, облаченный в белый балахон (недавно я узнал, что он называется «галабея») и клетчатый головной платок. Вылитый араб! Даже кожа казалась темнее. Меня всегда поражала его способность перевоплощаться.
Недавно он пустил в народ свою родословную, возведенную к Али. Я смотрел на него, и думал, что это не так уж абсурдно.
По правую руку от Эммануила сидела Аиша, а по левую — Фатима. Я даже не очень удивился, что она согласилась на этот брак. Помнил Мисиму. После воскрешения отношение к Господу видимо резко меняется (по крайней мере, если оно оставляло желать лучшего).
Гости тоже сидели на коврах, расстеленных прямо на земле. Неудобств это не причиняло, несмотря на январь. Температура на солнце достигала градусов двадцати пяти, как минимум.
Я оказался рядом с королем Фейсалом. Это был толстый араб, назойливый, болтливый и чрезмерно эмоциональный. Он то и дело хватал меня за руки и все норовил обнять. Впрочем, в остальном это был неплохой мужик. Накануне он водил меня по старому городу, переодевшись из мундира в эту самую галабею и верно представляя себя Харуном аль-Рашидом, вышедшим в народ. Галабея никого не обманывала. Наше появление вызывало бурный восторг местного населения.
Старый город представлял собой лабиринт узких улочек, куда никогда не проникает солнце и не проехать автомобилю. Вонь и грязь. Помои кое-где выливают в окна, как в средневековом Париже. Потом мы вынырнули на «сук», то есть базар, и оглохли от грохота молотков и крика торговцев. Кроме лавок здесь располагались многочисленные мастерские ремесленников. Я вдоволь насмотрелся на персидские ковры, разноцветные платки, золотые и серебряные украшения и тонкую работу местных мастеров по металлу.
— На свадьбе визиря аль-Маамуна на новобрачных высыпали тысячу жемчужин, среди гостей разбрасывали мускусные шарики, в каждом из которых была записка с названием подарка: земля, раб, прекрасный конь, — распространялся король, уплетая традиционного барашка. Ели здесь руками, заворачивая мясо в арабские лепешки, что несколько выбивало из колеи. Столового прибора не подали.
Вина не было. Вода, соки, сладкий зеленый чай.
Этим странности не исчерпывались: мужчины и женщины отмечали свадьбу по отдельности. Сегодня был «мужской день». Как в бане!
И только Эммануил немало не смущался ни сидением на земле, ни отсутствием вилки и ножа, ни «банными» традициями.
К вечеру стало весьма прохладно, но торжества еще не кончились. Зажгли иллюминацию. Многочисленные лампочки и фонарики над столами и между деревьями. Здесь вообще света не жалеют. Вечерний Багдад напоминает новогоднюю елку. Есть в этом что-то родное и милое сердцу русского человека. Не то, что в Париже, где по большей части вечерних улиц идешь, как по туннелям. Внизу — свет, а чуть повыше — тьма.
Небо темнело. Быстро, как во всех южных городах. Вдруг иллюминация погасла. Начался фейерверк. По крайней мере, минут сорок небо над пальмами цвело огнями так, что не нужно было дополнительного освещения.
Гости начали расходиться.
— Даиман! — говорили на прощанье (Пусть всегда будет так).
— Пусть расставание не будет долгим! — говорил всем Эммануил, как близким друзьям. Был максимально любезен. Многих провожал до выхода, но никому не жал руки.
А потом стало холодно. Температура резко упала почти до нуля. Бывшее место пира напоминало заброшенный бивуак отступившей армии.
К полуночи мы вернулись во дворец.
В конце января мы были в Румском Султанате. Впрочем, султан обладал властью скорее номинальной, а местный парламент особым религиозным фанатизмом не отличался. Население же процентов на девяносто состояло из сторонников партии Аиши. Так что наличие этой последней в составе семьи Эммануила быстро решило дело в нашу пользу, и большой войны не случилось. Так — показное сопротивление для проформы и в надежде что-нибудь выторговать. Это вызвало противоположную реакцию. Эммануил обозлился. Не выторговали ничего.
Дварака зависла над Коньей. Приземляться не стали. Значит, Эммануил не собирался здесь надолго задерживаться.
В городе мне с готовностью показали «текке Мевляны
[36]». «Текке» — это тюркское название ханаки, а Мевляна — мистик и поэт Маулана Джалалуддин Руми. Я нес к нему письмо от его учителя Сана'и.
Был вечер. Прошел дождь, и солнце под темными тучами было ярким и белым, как ядерный взрыв.
Мечеть текке обладала тремя куполами: двумя, напоминавшими шляпки грибов и одним шатровым, бирюзового цвета. Справа от нее возвышался единственный минарет.
Передо мной открыли ворота и пропустили во двор. Здесь был сад с бассейном и фонтаном, а по периметру — кельи дервишей. Впрочем, сад предполагал в основном цветы, и по зиме состоял из пустых клумб.
Мевлана спустился во двор. Руми можно было бы дать лет сорок, если бы я не знал, что ему более семисот. Пожалуй, красив. Правильные черты лица. Чернобород и черноглаз.
Но не в этом дело.
Краса — не очертание сосуда,
А то, что наливают нам оттуда…
[37]
Это была внутренняя красота. Отсвет горней отчизны. Печать солнца. Ее не портила даже нелепая одежда ордена Мевлевийя: красный войлочный колпак, похожий на усеченную морковку, длинная белая рубаха (до щиколоток) и поверх нее — черная хирка. Даже в этом поэт казался изысканным.
— Я прочитаю. Подождете?
— С удовольствием.
Я прождал до захода солнца.
Наконец Руми спустился в сад. Что-то неуловимо изменилось в его облике. Походка другая что ли? Манеры? Трудно понять, когда видишь человека второй раз в жизни. Я взглянул ему в глаза. Решимость. Мрачная решимость. Что он надумал? Не позвонить ли Господу, пока не поздно?
