А в первую субботу после поста я был на обеде у Арье. Точнее у его сестры. Арье был в разводе, а шабат — праздник семейный, его не празднуют в одиночестве.
Сестра Арье Ханна Гайсинович жила на окраине Нового Города в двухэтажном особняке европейского типа. Возле дома шумел сад, над крышей торчала антенна спутникового телевидения.
Я подкатил на своем «Мерседесе», оставил шофера в машине и охрану по периметру сада. Я не думал, что мне здесь что-то угрожает, но приходилось быть осторожным.
Ханна (точнее рабби Гайсинович) оказалась подтянутой сорокалетней женщиной, весьма образованной и интеллигентной.
Зажигания свечей и вечерних молитв я не застал — меня пригласили в полдень. Однако спели «Шалом Алейхем» и прочитали «кидуш» («освящение дня»):
— Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал…
Обед состоял из здоровенного куска курицы с овощами. Все горячее. Понятно. Творческое отношение к религиозным установлениям. В субботу запрещено зажигать огонь.
— Хорошо, что вы реформисты, — заметил я. — А то пришлось бы есть холодное.
Арье рассмеялся. Ханна улыбнулась.
— Ничего подобного. Есть же субботние плитки.
— Это как?
— Плитка, как плитка, только греется очень мало. Ее включают вечером в пятницу, и в субботу ставят подогревать еду. Медленно, но, в конце концов, разогревается.
Пили Силоамское. Настоящее. Здесь оно заменяло Причастие Третьего завета. Господь не решился говорить иудеям о причастии и придумал другой способ привязать к себе. Я вспомнил о мошенниках, подделывающих Господнее вино. Надо бы ими серьезно заняться. Они сами не понимают, насколько вставляют ему палки в колеса. Жаль, что не было глобальной присяги. Было бы проще. Отловить всех без знака — и все.
Я посмотрел на руки Ханны. Пока нет, но будет. У Арье уже давно. Не без этого.
За окнами потемнело. На Иерусалим надвигалась огромная грозовая туча. Ханна встала и включила свет — очередное проявление религиозного реформизма.
Говорили о политике, о Храме, об Эммануиле.
— Правда ли, что виновники взрыва в Христианском квартале найдены? — спросила Ханна.
— Да, я собираюсь повесить их на «весах», у западной лестницы. Там как раз четыре арки.
Я посмотрел на хозяев и понял, что сказал что-то очень некошерное.
— Это оскорбит еврейскую общину или вас шокирует сам факт публичной казни?
— И это тоже… Понимаешь, Храмовая гора — святое место, — Арье явно хотел выразиться как-нибудь помягче.
— Хорошо, найду другое.
— И публичные казни у нас тоже не приняты.
— Это уж извините. Я просто хочу добиться мира на вашей земле.
— Такие меры не всегда помогают.
— Да ладно вам! Я это уже проходил. При последовательном и систематическом применении очень даже помогают. И ваш Рамбам относится к ним весьма положительно.
— Рамбам писал в двенадцатом веке, — заметил Арье.
— Люди мало изменились.
— Тише! Посмотрите за окно! — Ханна встала со своего места.
За окном была тьма. Густая и непроглядная. И тихо-тихо, словно все вымерло.
В стекло словно что-то ударило. Грузное тело чудовищного невидимки. Свет мигнул и погас. Раздался грохот и перешел в оглушающий непрерывный гул. За окном засверкало, словно кончился старый фильм, и прокручивали пустую кинопленку.
Мы вскочили и замерли перед окном. Точнее метрах в двух от окна (ближе подойти не решились).
Я вспомнил Москву, свое заключение на Лубянке, странную грозу.
— Ураган.
Ханна обеспокоенно посмотрела на меня:
— У меня дети в синагоге.
Потом был грохот, заглушивший раскаты грома. За окнами встало алое пламя, задрожали стекла. И все стихло.
Пошел дождь.
Мы вышли на улицу. Моя машина лежала кверху пузом и догорала. Вокруг были разбросаны обгоревшие куски металла.
— Суббота тебя спасла, — сказал Арье.
А мне надо было спасать моих людей. Шоферу уже не помочь. Среди охраны было несколько раненых. В саду Ханны выкорчевало деревья и с дома сорвало кусок крыши.
Ханна с Арье бросились оказывать первую помощь. Я звонил в скорую.
— Линия перегружена.
— Еще бы!
Позвонил Марку.
— Линия перегружена.
Плюнул. Позвонил еще.
Капитан моей охраны пытался сделать то же.
— Что случилось с машиной? — спросил я.
— Молния. Бензобак взорвался.
Я поморщился.
— Позвони в полицию. Отдел по борьбе с терроризмом. Пусть поищут остатки того «бензобака».
До скорой я достучался минут через двадцать. Ехали они еще сорок. Один из моих людей не дожил.
— На улицах пробки. Движение перекрыто, расчищают завалы.
Я не стал упрекать. Мне по-прежнему регулярно приходили Варфоломеевы графики. Задранные вверх кривые катастроф. По его данным более процента самолетов не долетали до аэродромов (в частности из-за природных катаклизмов). По авиакатастрофе в день на крупный город. Авиакомпании сворачивали деятельность. Я знал, что Эммануил тут ни при чем. Властелину Империи было крайне невыгодно ее разделение. Транспортная проблема изолировала страны, раскалывая его гигантское произведение. А значит — это еще одно доказательство того, что он не всесилен. «Скажешь ли тогда пред убивающим тебя: „я бог“? Ты же человек, а не Бог
[73]».
У нас в Иерусалиме было поспокойнее. Я даже удивился, что за четыре месяца здесь ничего не случилось, кроме слабого землетрясения весной. И вот. Дождались.
Остатки взрывного устройства в моей машине так и не нашли. Оставалось поверить в молнию. Впрочем, если молнии бьют почти непрерывно — почему бы одной из них не угодить в мою машину?
Разрушения в городе были не очень велики, хотя и серьезнее, чем в Москве два года назад. Общее количество жертв не превысило двух десятков человек. «Суббота спасла»: в основном население сидело по домам и синагогам. Легко отделались.
Утром, первого Элула
[74], меня разбудил звук, живо напомнивший мне Индию. Спросонья я решил, что я в каком-нибудь индуистском храме, и пуджари трубит в раковину. Потом мне объяснили, что это шофар, бараний рог, и в него будут трубить весь месяц, каждое утро, кроме субботы. Шофар даже не трубит — он ревет: печаль, мольба, зов. Зов неба или призыв к восстанию. Или военный сбор. «Первый ангел вострубил…» Думаю, что в шофар.
