Господь снизошел до моих проблем в январе месяце.
— Колешься?
— Да.
— Завязать хочешь?
— Хочу.
— Тогда пошли.
Мы спустились на нижний уровень цитадели. Наверное, раньше здесь была тюрьма. Темная сводчатая камера. Несколько ступеней вниз и старинная тяжелая дверь. Эммануил открыл.
— Сюда, Марк.
За дверью еще одна лестница. Черные стены, гладкие, словно камень был оплавлен. Темно. Эммануил щелкнул пальцами, и стены начали разгораться алым, как угли на жаровне.
Лестница казалась бесконечной. Внизу — туннель с такими же оплавленными стенами. Очень глубоко, как метро где-нибудь в центре Москвы.
Идем по туннелю. Стены текут и переливаются, как расплавленный металл. Кто это строил? По-моему, не люди.
Шли минут пятнадцать. Туннель заканчивался огромным полукруглым залом перед отвесной каменной стеной. У основания стены — девять высоких дверей. У каждой по два стража: справа джинн и слева китайский сянь. Мертвенно бледная чешуя сяней, а кожа джиннов сияет алым, как стены туннеля. Они склоняются перед Эммануилом.
Двери распахиваются. За ними — еще один зал, выше первого. Далекий свод теряется где-то в вышине, словно сотканный из пламени, его поддерживают тонкие черные колонны. Зал кажется отражением Храма. Только тот из стекла и металла, а этот — из пламени и тьмы.
Слева от нас, во всю пламенную стену, огромный черный крест. На кресте — маленький человечек, он кажется букашкой, пришпиленной к черному бархату в коробке коллекционера. Человек распят. Жив ли он? Даже, если да, мы бы не услышали стонов, слишком высоко.
У подножия креста черный каменный алтарь, на нем — изумрудная чаша.
— Возьми чашу, Марк.
Тяжелая, драгоценный камень — все же камень.
Эммануил щелкнул пальцами. И перед нами возник перевернутый панцирь огромной черепахи, висящий сантиметрах в десяти над землей.
— Добро пожаловать, Марк. Заходи!
Он прыгнул на панцирь, я шагнул к нему. Раздался гул и шипение. Стена у основания креста задрожала и прорвалась огненным водопадом. К нам хлынула река пламени.
— Не бойся, Марк! Стой!
Река качнула панцирь и взвилась вверх огненной струей, неся нас к перекрестью. У меня захватило дух.
Черепаший панцирь завис у ног распятого. Тщедушный старик со спутанными седыми космами. Наверное, монах, слишком изможден. Он был еще жив.
— Знакомься, Марк! Это Святой Савва — один из тех, кого вы вывели из Бет-Гуврина в полуживом состоянии. Бессмертный. Знатный святой. Полторы тысячи лет. Анахорет, основатель Бар-Сабы. Специально для тебя. Убей и вырежи сердце. Кровь собери в чашу.
Эммануил подал мне кинжал с рукоятью, украшенной алмазным Солнцем Правды.
Видимо уже тогда у меня ослабела воля. Героин не способствует душевной твердости. Даже, когда был здоров, я практически не мог сопротивляться приказам Эммануила.
Я подчинился.
Я убил его и вырезал сердце. Мне кажется, оно еще билось на золотом блюде. Голова святого склонилась на грудь, а руки были раскинуты по перекладине креста, как крылья птицы, когда я собирал в изумрудную чашу кровь, бившую из его отверстой груди. Эммануил принял чашу и пригубил из нее, потом приказал мне встать на колени и подал мне этот наполненный багровым изумруд. Тогда я выпил и поцеловал прах у ног Антихриста. И он сказал мне, кто он на самом деле. Я не испугался, не ужаснулся, даже не разочаровался, увидев разверзшуюся подо мною бездну. Нет! Я обрадовался. Как ни странно, это давало надежду. А то все казалось уж слишком безысходным. Теперь мы были бунтовщиками, которые должны свергнуть неправедного владыку. И это придавало сил.
Мы медленно опустились на землю. Огненная река распалась на искры и погасла.
Эммануил не стал возвращаться назад. Справа от креста было еще девять дверей. Мы вышли через одну из них в такой же полукруглый зал, что и с другой стороны. Перед нами пали ниц джинны и даосские бессмертные.
Из зала выходил узкий туннель, упирающийся в колодец с витой лестницей. Мы поднимались вверх, по-моему, еще дольше, чем спускались. Лестница выводила в небольшой склеп с двумя алтарями.
— Это Колодец Душ, Марк. По преданию здесь молились Давид и Соломон.
Из склепа вела еще одна лестница, уже короткая. Она упиралась в черный гладкий камень. Эммануил коснулся его рукой, и камень налился красным и отъехал в сторону.
Мы стояли в Храме у алтаря. Небо заливал багровый закат, так что земной храм был почти неотличим от подземного.
Месяц мне не хотелось наркотика. Приход от крови бессмертных был на порядок круче. Но потом началась абстиненция, еще хуже, чем при отмене героина. Я решил, что лучше уж „джанк“. Красивое слово „джанк“, а переводится „отбросы“.
Господь сразу заметил.
— Это тебе иллюстрация. Будешь своевольничать — опять сядешь на иглу. Ты здоров, пока ты в моей воле. Завтра мы собираемся в Храме, приходи!
Илия был вторым моим святым. Эммануил заставил убить его на глазах у остальных. Мне претит быть палачом. Я солдат, а не палач.
После Илии держался три недели. Нет, хватит, я устал убивать! Обойдусь без третьего раза.
Может быть.
Но не без наркотика.
— „Вместо того, чтобы пить кровь жизни, ты пьешь кровь смерти“, — сказал Эммануил.
До середины весны я держался частью на силе воли, частью на героине. В апреле сдался, пошел на Эммануилову вечерю пить кровь. Опять под землю. В верхнем храме это происходило только с участием не вполне посвященных, вроде Петьки.
Две недели хорошо себя чувствовал. Потом началось. К Эммануилу бежать? Доза оказалась ближе.
Он заметил. Сразу. По глазам что ли?
— Марк, ты пойми, ты все равно мой: колешься ты или принимаешь мое причастие. Или ты думаешь, что колоться лучше? Нет, Марк. Мое причастие куда менее опасно для тела, но ничуть не более для души.
— Господи, перекрой мне канал поставки! Это Дауд-шах. Прикажи ему меня не слушать! То, что есть, я спущу в унитаз. Господи, пойдем!
Он рассмеялся.
— Ломки захотелось? Чтобы здесь отмучиться и туда не попасть, — он указал пальцем на пол. — Не получиться!
Поднял палец вверх:
— Пусть он тебе канал перекрывает. По особой милости, если Пьетрос за тебя помолится. Марк! Марк! Если ты решил влезть в рай с черного хода — будь готов к тому, что тебя рано или поздно спустят с лестницы.
Милосердие Сатаны и милосердие Бога. Иногда Дьявол милосерднее. Что сказал бы мне Бог там, в Новосибе, когда я стоял у окна с заряженным пистолетом? Он бы остановил меня, но не прекратил мучений. Он бы сказал: „Отломайся всухую!“
